— О раннем периоде данные крайне скудны. Родился
примерно тридцать пять лет назад. По некоторым сведениям, в боснийском
мусульманском городишке Хевраис. Родители неизвестны. Воспитывался где-то в
Европе, в одном из знаменитых учебных заведений леди Эстер, которую вы,
разумеется, помните по истории с «Азазелем».
Второй раз Варя слышала это странное название, и второй раз
Фандорин отреагировал странно — дернул подбородком так, словно ему вдруг стал
тесен воротник.
— На поверхность Анвар-эфенди выплыл лет десять назад,
когда в Европе впервые заговорили о великом турецком реформаторе Мидхат-паше.
Наш Анвар, тогда еще никакой не эфенди, служил у него секретарем. Вот
послушайте-ка, каков послужной список Мидхата. — Мизинов вынул отдельный
лист и откашлялся. — В ту пору он был генерал-губернатором Дунайского
вилайета. Под его покровительством Анвар открыл в этих краях дилижансное
сообщение, построил железные дороги, а также учредил сеть «ислаххане» — благотворительных
учебных заведений для детей-сирот как мусульманского, так и христианского
вероисповедания.
— В с-самом деле? — заинтересовался Фандорин.
— Да. Похвальная инициатива, не правда ли? Вообще
Мидхат-паша с Анваром наделали здесь таких дел, что возникла серьезная угроза
выхода Болгарии из зоны русского влияния. Наш посол в Константинополе Николай
Павлович Гнатьев использовал все свое влияние на султана Абдул-Азиса и
добился-таки, чтобы не в меру ретивого губернатора отозвали. Далее Мидхат
сделался председателем Государственного Совета и провел закон о всеобщем
народном образовании — замечательный закон, которого у нас в России, между
прочим, до сих пор нет. Угадайте, кто разрабатывал закон? Правильно,
Анвар-эфенди. Все это было бы очень трогательно, но кроме просветительства наш
оппонент уже тогда вовсю участвовал в придворных интригах, благо врагов у его
покровителя было предостаточно. Мидхату подсылали убийц, сыпали в кофе яд,
однажды даже подсунули зараженную проказой наложницу, и в обязанности Анвара входило
оберегать великого человека от всех этих милых шалостей. В тот раз русская
партия при дворе оказалась сильнее, и в 1869 году пашу загнали
генерал-губернатором в самую глушь, в дикую и нищую Месопотамию. Когда Мидхат
попробовал ввести там реформы, в Багдаде вспыхнуло восстание. Знаете, что он
сделал? Созвал городских старейшин и духовенство и произнес перед ними краткую
речь следующего содержания. Читаю дословно, ибо искренне восхищен энергией и
стилем: «Почтенные муллы и старейшины, если через два часа беспорядки не
прекратятся, я велю всех вас повесить, а славный город Багдад запалю с четырех
сторон, и пускай потом великий падишах, да хранит его Аллах, меня тоже повесит
за такое злодеяние». Естественно, через два часа в городе воцарился мир. —
Мизинов хмыкнул, покачал головой. — Теперь можно было и приступить к
реформам. Менее чем за три года губернаторства Мидхата его верный помощник
Анвар-эфенди успел провести телеграф, открыть в Багдаде конку, пустить по
Евфрату пароходы, учредить первую иракскую газету и набрать учеников в
коммерческую школу. Каково? Я уж не говорю о таком пустяке, как создание
акционерной «Османо-Османской корабельной компании», чьи суда ходят через
Суэцкий канал до самого Лондона. Затем Анвару посредством очень хитрой интриги
удалось свалить великого везира Махмуд Недима, который до такой степени зависел
от российского посла, что турки прозвали его «Недимов». Мидхат возглавил
султанское правительство, но продержался на высоком посту всего два с половиной
месяца — наш Гнатьев опять его переиграл. Главный, и с точки зрения прочих
пашей, совершенно непростительный порок Мидхата — неподкупность. Он затеял
борьбу со взяточничеством и произнес перед европейскими дипломатами фразу,
которая его и погубила: «Пора показать Европе, что не все турки — жалкие
проститутки». За «проституток» его турнули из Стамбула губернатором в Салоники.
Сей греческий городишко немедленно начал процветать, а султанский двор вновь
погрузился в сон, негу и казнокрадство.
— Я вижу, вы п-просто влюблены в этого человека, —
прервал генерала Эраст Петрович.
— В Мидхата-то? Безусловно, — пожал плечами
Мизинов. — И был бы счастлив видеть его главой российского правительства.
Но он не русский, а турок. К тому же турок, ориентирующийся на Англию. Наши
устремления противоположны, и потому Мидхат нам враг. Опаснейший из врагов.
Европа нас не любит и боится, зато Мидхата носит на руках, особенно с тех пор,
как он даровал Турции конституцию. А теперь, Эраст Петрович, наберитесь
терпения. Я прочту вам пространное письмо, присланное мне еще в прошлом году
Николаем Павловичем Гнатьевым. Оно даст вам яркое представление о противнике, с
которым нам предстоит иметь дело.
Шеф жандармов извлек из бювара листы, мелко исписанные
ровным писарским почерком, и приступил к чтению.
«Милый Лаврентий, события в нашем хранимом Аллахом Стамбуле
развиваются столь стремительно, что за ними не поспеваю даже я, а ведь твой
покорный слуга, без ложной скромности, держал руку на пульсе Европейского
Больного не один год. Пульс этот не без моих тщаний постепенно замирал и вскоре
обещал вовсе остановиться, но с мая месяца… »
— Речь идет о прошлом, 1876, годе, — счел нужным
вставить Мизинов.
«… но с мая месяца его залихорадило так, что того и гляди
Босфор выйдет из берегов, стены Цареграда рухнут, и тебе не на что будет вешать
свой щит.
А все дело в том, что в мае в столицу великого и
несравненного султана Абдул-Азиса, Тени Всевышнего и Хранителя Веры,
триумфально вернулся из ссылки Мидхат-паша и привез с собой своего «серого
кардинала», хитроумного Анвара-эфенди.
На сей раз поумневший Анвар действовал наверняка — и
по-европейскому, и по-восточному. Начал по-европейски: его агенты зачастили на
верфи, в арсенал, на монетный двор — и рабочие, которым давным-давно не
выплачивали жалованье, повалили на улицы. Затем последовал чисто восточный
трюк. 25 мая Мидхат-паша объявил правоверным, что ему во сне явился Пророк
(поди-ка проверь) и поручил своему рабу спасти гибнущую Турцию.
А тем временем мой добрый друг Абдул-Азис, как обычно, сидел
у себя в гареме, наслаждаясь обществом любимой жены, прелестной Михри-ханум,
которая была на сносях, много капризничала и требовала, чтобы повелитель все
время находился рядом. Эта золотоволосая, синеглазая черкешенка помимо неземной
красоты прославилась еще и тем, что опустошила султанскую казну до самого
донышка. За один последний год она оставила во французских магазинах на Пере
более десяти миллионов рублей, и вполне понятно, что константинопольцы, как
сказали бы склонные к understatement
[5]
англичане, ее сильно недолюбливали.
