— Господа, разве в парламент принудительно
выбирают? — встревожился гусар, и все развеселились еще пуще.
Тщетно Варя толковала про равные права и американскую
территорию Вайоминг, где женщинам дозволено голосовать, и ничего ужасного с
Вайомингом от этого не произошло. Никто ее слова всерьез не воспринимал.
— А что же вы-то молчите? — воззвала Варя к
Фандорину, и тот отличился, сказал такое, что лучше бы уж помалкивал:
— Я, Варвара Андреевна, вообще противник
д-демократии. — (Сказал и покраснел). — Один человек изначально не
равен другому, и тут уж ничего не поделаешь. Демократический принцип ущемляет в
правах тех, кто умнее, т-талантливее, работоспособнее, ставит их в зависимость
от тупой воли глупых, бездарных и ленивых, п-потому что таковых в обществе
всегда больше. Пусть наши с вами соотечественники сначала отучатся от свинства
и заслужат право носить звание г-гражданина, а уж тогда можно будет и о парламенте
подумать.
От такого неслыханного заявления Варя растерялась, но на
выручку пришел д'Эвре.
— И все же, если в стране избирательное право уже
введено, — мягко сказал он (разговор, конечно же, шел
по-французски), — несправедливо обижать целую половину человечества, да к
тому же еще и лучшую.
Вспомнив эти замечательные слова, Варя улыбнулась,
повернулась на бок и стала думать про д'Эвре.
Слава богу, Казанзаки наконец оставил человека в покое.
Вольно ж было генералу Криденеру на основании какого-то интервью принимать
стратегическое решение! Бедняжка д'Эвре весь извелся, приставал к каждому
встречному-поперечному с объяснениями и оправданиями. Таким, виноватым и
несчастным, он нравился Варе еще больше. Если раньше он казался ей немножко
самовлюбленным, слишком уж привыкшим к всеобщему восхищению, и она нарочно
держала дистанцию, то теперь нужда в этом отпала, и Варя стала вести себя с
французом просто и ласково. Легкий он был человек, веселый, не то что Эраст
Петрович, и ужасно много знал — и про Турцию, и про Древний Восток, и про
французскую историю. А куда только не бросала его жажда приключений! И как мило
рассказывал он свои recits droles
[12]
— остроумно, живо, без
малейшей рисовки. Варя обожала, когда д'Эвре в ответ на какой-нибудь ее вопрос
делал особенную паузу, интригующе улыбался и с таинственным видом говорил: «Oh,
c'est toute une histoire, mademoiselle».
[13]
И, в отличие от
темнилы Фандорина, тут же эту историю рассказывал.
Чаще всего истории были смешные, иногда страшные.
Одну Варя запомнила особенно хорошо.
«Вот вы, мадемуазель Варя, ругаете азиатов за пренебрежение
к человеческой жизни, и правильно делаете (речь зашла о зверствах башибузуков).
Но ведь это дикари, варвары, в своем развитии очень недалеко ушедшие от
каких-нибудь тигров или крокодилов. А я опишу вам сцену, которую наблюдал в
самой цивилизованной из стран, Англии. О, это целая история… Британцы настолько
ценят человеческую жизнь, что худшим из грехов почитают самоубийство — и за
попытку наложить на себя руки карают смертной казнью. На Востоке до такого пока
не додумались. Несколько лет назад, когда я находился в Лондоне, в тамошней
тюрьме должны были повесить заключенного. Он совершил страшное преступление —
каким-то образом раздобыл бритву, попытался перерезать себе горло и даже
частично в этом преуспел, но был вовремя спасен тюремным врачом. Меня потрясла
логика судьи, и я решил, что непременно должен видеть экзекуцию собственными
глазами. Использовал свои связи, раздобыл пропуск на казнь и не был
разочарован.
Осужденный повредил себе голосовые связки и мог только
сипеть, поэтому обошлись без последнего слова. Довольно долго препирались с
врачом, который заявил, что вешать этого человека нельзя — разрез разойдется, и
повешенный сможет дышать прямо через трахею. Прокурор и начальник тюрьмы
посовещались и велели палачу приступать. Но врач оказался прав: под давлением
петли рана немедленно раскрылась, и болтающийся на веревке начал со страшным
свистом всасывать воздух. Он висел пять, десять, пятнадцать минут и не умирал —
только лицо наливалось синим.
Решили вызвать судью, вынесшего приговор. Поскольку казнь
происходила на рассвете, судью долго будили. Он приехал через час и принял
соломоново решение: снять осужденного с виселицы и повесить снова, но теперь перетянув
петлей не выше, а ниже разреза. Так и сделали. На сей раз все прошло успешно.
Вот вам плоды цивилизации».
Повешенный со смеющимся горлом потом приснился Варе ночью.
«Никакой смерти нет, — сказало горло голосом д'Эвре и засочилось
кровью. — Есть только возвращение на старт».
Но про возвращение на старт — это уже от Соболева.
— Ах, Варвара Андреевна, вся моя жизнь — скачки с
барьерами, — говорил ей молодой генерал, горько качая коротко стриженной
головой. — Только судья без конца снимает меня с дистанции и возвращает к
старту. Судите сами. Начинал кавалергардом, отличился в войне с поляками, но
попал в глупую историю с паненкой — и назад, на старт. Окончил академию
генштаба, получил назначение в Туркестан — а там идиотская дуэль со смертельным
исходом, и снова изволь на старт. Женился на княжне, думал, буду счастлив —
какое там… Опять один, у разбитого корыта. Снова отпросился в пустыню, не жалел
ни себя, ни людей, чудом остался жив — и вот снова ни с чем. Прозябаю в
нахлебниках и жду нового старта. Только дождусь ли?
Соболева, в отличие от д'Эвре, было не жалко. Во-первых,
насчет старта Мишель прибеднялся, кокетничал — все-таки в тридцать три года
свитский генерал, два «Георгия» и золотая шпага. А во-вторых, слишком уж явно
давил на жалость. Видно, еще в бытность юнкером объяснили ему старшие товарищи,
что любовная виктория достигается двумя путями: либо кавалерийской атакой, либо
рытьем апрошей к падкому на сострадание женскому сердцу.
Апроши Соболев рыл довольно неумело, но его ухаживания Варе
льстили — все-таки настоящий герой, хоть и с дурацким веником на лице. На
деликатные советы изменить форму бороды генерал начинал торговаться: мол, готов
принести эту жертву, но лишь взамен на предоставление определенных гарантий.
Предоставлять гарантии в Варины намерения не входило.
Пять дней назад Соболев пришел счастливый — наконец получил
собственный отряд, два казачьих полка, и будет участвовать в штурме Плевны,
прикрывая южный фланг корпуса. Варя пожелала ему удачного старта. Начальником
штаба Мишель взял к себе Перепелкина, отозвавшись о скучном капитане следующим
образом:
