Рота развернулась в линию и медленно побежала к далекому
редуту, над которым еще пуще завздыбились земляные фонтаны.
— Ну, сейчас он им даст, — сказал кто-то рядом.
Вдали на поле уже вовсю рвались снаряды, стало плохо видно
из-за стелющегося по земле дыма, но Варина рота пока бежала исправно, и по ней
никто, кажется, не стрелял.
— Давай, Семенцов, давай, — шептала Варя, сжав
кулаки.
Вскоре за спинами развернувшихся колонн разглядеть «своих»
стало уже невозможно. Когда открытое пространство перед редутом наполнилось
белыми гимнастерками до середины, прямо по людской массе аккуратными кустами
встали разрывы: первый, второй, третий, четвертый. Потом, чуть ближе — еще раз:
первый, второй, третий, четвертый. И еще. И еще.
— Густо чешет, — услышала Варя. — Вот тебе и
артподготовка. Не форсить надо было с этой дурацкой психологией, а лупить без
передыха.
— Побежали! Бегут! — Казанзаки схватил Варю за
плечо и сильно сжал.
Она возмущенно взглянула на него снизу вверх, но поняла, что
человек не в себе. Кое-как высвободилась, посмотрела на поле.
Оно скрылось за пеленой дыма, в котором мелькало белое и
летали черные комья земли.
На холме притихли. Из сизого тумана молча бежала толпа,
обтекая наблюдательный пункт с обеих сторон. Варя увидела красные пятна на
гимнастерках и вжала голову в плечи.
Дым понемногу редел. Обнажилась долина, вся в черных кругах
воронок и белых точках гимнастерок. Приглядевшись, Варя заметила, что точки
шевелятся, и услышала глухое, словно идущее из самой земли подвывание — как раз
и пушки стрелять перестали.
— Первая проба сил закончена, — сказал знакомый
майор, приставленный к журналистам от главного штаба. — Крепко засел
Осман, придется повозиться. Сейчас еще артподготовочка, а потом снова
«ура-ура».
Варю замутило.
Глава девятая,
в которой Фандорин получает нагоняй от начальства
«Русские ведомости» (Санкт-Петербург),
31 августа (12 сентября) 1877 г.
«… Отважный юноша, помня отеческое напутствие горячо
любимого командира, воскликнул: „Умру, Михал Дмитрич, но донесение доставлю!“
Девятнадцатилетний герой вскочил на своего донца и понесся по овеваемой
свинцовыми ветрами долине, туда, где за притаившимися башибузуками
располагались главные силы армии. Пули свистели над головой всадника, но он
лишь пришпоривал горячего коня, шепча: „Быстрей! Быстрей! От меня зависит
судьба сражения!“
Однако злой рок сильнее отваги. Грянули выстрелы из засады,
и доблестный ординарец рухнул наземь. Обливаясь кровью, он вскочил и с клинком
в руке ринулся на басурман, но уж налетели на него черными коршунами жестокие
враги, повалили и долго рубили шашками безжизненное тело.
Так погиб Сергей Берещагин, брат знаменитого художника.
Так увял многообещающий талант, которому не суждено было
расцвесть в полную силу.
Так пал третий из гонцов, отправленных Соболевым к
Государю…»
В восьмом часу вечера она вновь оказалась на знакомой развилке,
но вместо хриплого капитана там распоряжался такой же осипший поручик, которому
приходилось еще горше, чем предшественнику, потому что теперь приходилось
управлять двумя встречными потоками: на передовую по-прежнему тянулись повозки
с боеприпасами, а с поля боя вывозили раненых.
После первой атаки Варя смалодушничала, поняв, что второй
раз подобного зрелища не вынесет. Уехала в тыл, а по дороге еще и поплакала —
благо никого из знакомых рядом не было. Но до лагеря не добралась, потому что
стало стыдно.
Мимоза, кисейная барышня, слабый пол, ругала она себя. Знала
ведь, что на войну едешь, а не в Павловское на гуляние. И еще очень уж не
хотелось доставлять удовольствие титулярному советнику, который, выходит, опять
оказался прав.
В общем, повернула обратно.
Ехала шагом, сердце тоскливо замирало от приближающихся
звуков боя. В центре ружейная пальба почти стихла и грохотали только пушки,
зато с Ловчинского шоссе, где сражался отрезанный отряд Соболева, беспрерывно
доносились залпы и неумолчный рев множества голосов, едва слышный на таком
расстоянии. Кажется, генералу Мишелю приходилось несладко.
Варя встрепенулась — из кустов на дорогу выехал забрызганный
грязью Маклафлин. Шляпа съехала на бок, лицо красное, по лбу стекает пот.
— Ну что там? Как идет дело? — спросила Варя,
схватив лошадь ирландца под уздцы.
— Кажется, хорошо, — ответил он, вытирая щеки
платком. — Уф, заехал в какие-то заросли, насилу выбрался.
— Хорошо? Что, редуты взяты?
— Нет, в центре турки устояли, но двадцать минут назад
мимо нашего наблюдательного пункта пронесся галопом граф Зуров. Он очень
торопился в ставку и крикнул только: «Pobeda! My v Plevne! Nekogda, gospoda,
srochnoye doneseniye!» Мсье Казанзаки пустился за ним вдогонку. Этот господин —
большой честолюбец и, верно, хочет быть рядом с носителем счастливой вести —
вдруг и ему что-нибудь перепадет. — Маклафлин неодобрительно покачал
головой. — Ну, а господа журналисты немедленно бросились врассыпную — ведь
у каждого на такой случай есть свой человечек среди телеграфистов. Уверяю вас,
в эту самую минуту в редакции газет уже летят телеграммы о взятии Плевны.
— А вы что же?
Корреспондент с достоинством ответил:
— Я никогда не суечусь, мадемуазель Суворова. Сначала
надо всесторонне выяснить подробности. Вместо коротенького сообщения я пришлю
целую статью, и она попадет в тот же утренний выпуск, что и их куцые
телеграммы.
— Значит, можно возвращаться в лагерь? —
облегченно спросила Варя.
— Полагаю, да. В штабе мы узнаем больше, чем в этой
саванне. Да и стемнеет скоро.
Однако в штабе ничего толком не знали, поскольку из ставки
никаких сообщений о взятии Плевны не поступало — наоборот, выходило, что
наступление отбито по всем главным пунктам и потери какие-то астрономические,
не менее двадцати тысяч человек. Говорили, что государь совсем пал духом, а на
вопросы об успехе Соболева только махали рукой: как мог Соболев с его двумя
бригадами взять Плевну, если 60 батальонов центра и правого фланга не сумели
занять даже первой линии редутов?
Получалась какая-то ерунда. Маклафлин торжествовал, довольный
своей осмотрительностью, а Варя злилась на Зурова: хвастун, враль, наплел
невесть что, только всех запутал.
