— Простите, мадемуазель Барбара, я нервничаю. Моя жизнь
значит в этой партии не так уж мало. Моя жизнь — это тоже фигура, но я ценю ее
выше, чем Османскую империю. Скажем так: империя — это слон, а я — это ферзь.
Однако ради победы можно пожертвовать и ферзем… Во всяком случае, партию я уже
не проиграл, ничья-то обеспечена! — Он возбужденно рассмеялся. — Мне
удалось продержать вашу армию под Плевной гораздо дольше, чем я надеялся. Вы
попусту растратили силы и время. Англия успела подготовиться к конфронтации,
Австрия перестала трусить. Если даже второго этапа войны не будет, Россия все
равно останется с носом. Двадцать лет она приходила в себя после Крымской
кампании, еще двадцать лет она будет зализывать раны нынешней войны. И это
сейчас, в конце девятнадцатого столетия, когда каждый год значит так много. За
двадцать лет Европа уйдет далеко вперед. России же отныне уготована роль
второстепенной державы. Ее разъест язва коррупции и нигилизма, она перестанет
представлять угрозу для прогресса.
Тут Варино терпение лопнуло.
— Да кто вы такой, чтобы судить, кто несет цивилизации
благо, а кто гибель?! Государственный механизм он изучал, с вождями знакомился!
А с графом Толстым, с Федором Михайловичем Достоевским вы познакомились? А
русскую литературу вы читали? Что, времени не хватило? Дважды два это всегда
четыре, а трижды три всегда девять, да? Две параллельные прямые никогда не
пересекаются? Это у вашего Эвклида они не пересекаются, а у нашего Лобачевского
пересеклись!
— Я не понимаю вашей метафоры, — пожал плечами
Анвар. — А русскую литературу, конечно, читал. Хорошая литература, не хуже
английской или французской. Но литература — игрушка, в нормальной стране она не
может иметь важного значения. Я ведь и сам в некотором роде литератор. Надо
делом заниматься, а не сочинять душещипательные сказки. Вон в Швейцарии великой
литературы нет, а жизнь там не в пример достойнее, чем в вашей России. Я провел
в Швейцарии почти все детство и отрочество, и можете мне поверить…
Он не договорил — издали раздался треск стрельбы.
— Началось! Ударили раньше времени!
Анвар припал ухом к двери, глаза его лихорадочно заблестели.
— Проклятье, и как назло в этом чертовом хранилище ни
одного окна!
Варя тщетно пыталась унять неистово бьющееся сердце. Гром
выстрелов приближался. Она услышала, как Соболев отдает какие-то команды, но не
разобрала слов. Где-то закричали «алла!», ударил залп.
Вертя барабан револьвера, Анвар бормотал:
— Я мог бы сделать вылазку, но осталось только три
патрона… Ненавижу бездействие!
Он встрепенулся — выстрелы звучали в самом здании.
— Если наши победят, я отправлю вас в
Адрианополь, — быстро заговорил Анвар. — Теперь, видимо, война
закончится. Второго этапа не будет. Жаль. Не все получается, как планируешь.
Может быть, мы с вами еще увидимся. Сейчас, конечно, вы меня ненавидите, но
пройдет время, и вы поймете мою правоту.
— Я не испытываю к вам ненависти, — сказала Варя. —
Просто мне горько, что такой талантливый человек, как вы, занимается всякой
грязью. Я вспоминаю, как Мизинов читал историю вашей жизни…
— В самом деле? — рассеянно перебил Анвар,
прислушиваясь к перестрелке.
— Да. Сколько интриг, сколько смертей! Тот черкес,
который перед казнью пел арии, ведь был вашим другом? Им вы тоже пожертвовали?
— Я не люблю вспоминать эту историю, — строго
произнес он. — Знаете, кто я? Я — акушер, я помогаю младенцу появиться на
свет, и руки у меня по локоть в крови и слизи…
Залп грянул совсем близко.
— Сейчас я открою дверь, — сказал Анвар, взводя
курок, — и помогу своим. Вы оставайтесь здесь и ради Бога не
высовывайтесь. Скоро все закончится.
Он потянул засов и вдруг замер — в банке больше не стреляли.
Слышалась речь, но непонятно какая, русская или турецкая. Варя затаила дыхание.
— Я тебе харю сворочу! В уголочке отсиживался,
мать-мать-мать! — рявкнул унтерский бас, и от этого сладостно-родного
голоса внутри все запело.
Выстояли! Отбились!
Выстрелы откатывались все дальше и дальше, отчетливо
донеслось протяжное «ура!»
Анвар стоял, закрыв глаза. Его лицо было спокойным и
печальным. Когда стрельба совсем прекратилась, он отодвинул засов и приоткрыл
дверь.
— Все, мадемуазель Барбара. Ваше заточение окончено.
Выходите.
— А вы? — прошептала Варя.
— Ферзь пожертвован без особой выгоды. Жаль. В
остальном все остается в силе. Ступайте и желаю вам счастья.
— Нет! — увернулась она от его руки. — Я вас
тут не оставлю. Сдайтесь, я буду свидетельствовать на суде в вашу пользу.
— Чтобы мне зашили горло, а потом все-таки
повесили? — усмехнулся Анвар. — Нет уж, благодарю покорно. Больше
всего на свете не терплю две вещи — унижение и капитуляцию. Прощайте, мне надо
побыть одному.
Он все-таки ухватил Варю за рукав и, слегка подтолкнув,
спровадил за дверь. Стальная створка тут же захлопнулась.
Варя увидела перед собой бледного Фандорина, а у выбитого
окна стоял генерал Мизинов и покрикивал на жандармов, подметавших стеклянные
осколки. Снаружи уже рассвело.
— Где Мишель? — испуганно спросила Варя. —
Убит? Ранен?
— Жив и здоров, — ответил Эраст Петрович,
внимательно ее оглядывая. — Он в своей стихии — преследует неприятеля. А
бедного Перепелкина снова ранили — ятаганом полуха отхватили. Видно, опять
орден получит. И за прапорщика Гриднева не беспокойтесь, он тоже жив.
— Я знаю, — сказала она, и Фандорин чуть
прищурился.
Подошел Мизинов, пожаловался:
— Еще одна дырка в шинели. Ну и денек. Выпустил?
Отлично! Теперь можно и динамитом.
Он осторожно приблизился к двери в хранилище, провел рукой
по стали.
— Пожалуй, двух шашек в самый раз хватит. Или много?
Хорошо бы мерзавца живьем взять.
Из-за двери хранилища донеслось беззаботное и весьма
мелодичное насвистывание.
— Он еще свистит! — возмутился Мизинов. —
Каков, а? Ну, ты у меня сейчас досвистишься. Новгородцев! Пошлите в саперный
взвод за динамитом!
— Д-динамит не понадобится, — тихо сказал Эраст
Петрович, прислушиваясь к свисту.
— Вы снова заикаетесь, — сообщила ему Варя. —
Это значит, все позади?
