– Ушли отсюда, – сказал он, и те с виноватыми улыбками отправились восвояси.
На третьей паре был объявлен общий сбор.
– Господа, – мягким телеголосом сказал Ратнер в микрофон. – Я, конечно, понимаю, что за время существования академии – простите, школы – у студентов сложились известные традиции, и ничего против этих традиций не имею. Студенческая пора – пора веселая, дурашливая… по себе знаю, а о некоторых своих выдумках, что греха таить, и до сих пор вспоминаю с чувством неловкости. Я только просил бы вас помнить, в заведении какого типа вы обучаетесь. Здесь приобщаются к тонким энергиям, а не к кулинарии… если вы, конечно, успели это заметить. Во времена моей юности таких учебных заведений, понятное дело, не было, да и сейчас наша академия – единственная в своем роде, что налагает на нас определенные обязательства… не правда ли, дамы и господа? Не потому, конечно, что мы тут ах-какие-элитарные, а всего-навсего – н-да… «всего-навсего»! – потому, что борьба в этих стенах, если уж по каким-то непонятным мне причинам она неизбежна, должна вестись не на кулаках. Войдя сюда, вы, дорогие мои, все забыли о рукоприкладстве… м-м-м, за исключением тех, кто специализируется в мануальной терапии! Физической расправе в вашей жизни места быть не должно, ибо она противоречит самой сути исповедуемых нами принципов. Это раз.
И – второе.
До меня давно уже – разными путями – доходят слухи о слишком серьезном отношении старших студентов к идее герметичности получаемых здесь знаний. Да, мы учебное заведение для посвященных, но прошу вас раз и навсегда зарубить это на ваших молодых носах: уже само по себе пребывание здесь исключает возможность профанного взгляда на жизнь. Потому-то в нашем учебном заведении никогда и не существовало никакой специальной процедуры, свидетельствующей о формальном приеме новичка в ряды старших собратьев. Если бы такая процедура была необходимой, то я предусмотрел бы ее и, уж поверьте мне, придумал бы что-нибудь поинтереснее, чем подвергать новичка побоям, плевкам в лицо и прочим издевательствам. Не забывайте, что ваш инструмент – тонкие энергии и что, придя сюда, вы тем самым как бы дали присягу не опускаться на более низкий уровень взаимодействия.
Я надеюсь, что вы поняли меня правильно.
Тип отношений, имеющих место между нами (я имею в виду платный характер данного учебного заведения), исключает какие бы то ни было грубые санкции по отношению к нарушителям спокойствия. Но предупреждаю: я все-таки буду вынужден прибегнуть к санкциям, в случае если еще раз услышу хоть от кого-нибудь о физических способах расправы с оппонентами в этих стенах.
Можете вернуться в аудитории.
В аудиторию Лев не вернулся: вышел на Герцена и остановился – не зная, куда теперь… направо, налево, прямо.
Он дождался Устинова на противоположной стороне улице, куря за киоском. Устинов, слава Богу, вышел из академии один – правда, постоял в арке, вроде как ждал кого-то, потом сделал два неуверенных шага назад, но тут же, словно наконец решился, двинулся вперед – прямо по направлению ко Льву.
– Илья Софронович? – Лев выступил из-за киоска. – Можно мне с Вами поговорить?
– Со мной, Лев?
– Да, я хотел спросить Вас об одной вещи… То, что сейчас Борис Никодимович на общем собрании говорил, на третьей паре, – к этому как надо относиться?
Устинов вздохнул:
– Почему Вы именно меня выбрали – поговорить? Это я так… любопытствую.
– Потому что… – Тут надо было сказать правду, и Лев сказал. – Потому что я давно уже заметил: Вы во время занятий всегда мне в глаза смотрите.
– Пойдемте, – сказал Устинов и быстро направился вверх по Герцена. – Пойдемте, пойдемте, я здесь недалеко живу. Собственно, жил… потому что мы переезжаем: кто-то купил наш дом, Вы знаете, как это бывает. Детям дали отдельную квартиру, нам с женой – другую, маленькую, но нам хватит… Мы уже всё из старой квартиры вывезли – она сейчас пустая, даже сесть не на что будет. Но ключ пока у меня.
49. ГЛУПАЯ КОНСЕРВАТОРСКАЯ СКРИПОЧКА
Разговор с Мордвиновым был ужасным. Леночка готовилась к нему несколько недель, без конца репетируя свою речевую партию, подбирая выражения помягче, стараясь предусмотреть любую из возможных реакций, но и представить себе не могла, что все получится уж настолько скверно.
Мордвинов разве что не выл, не рычал и не катался клубком по полу… Леночка была просто смята его поведением и забыла все свои слова. Она даже не знала, что так вообще бывает.
Причина была не в Ратнере… не только в Ратнере. Решение прекратить этот роман, который давно был ей в тягость, возникало долго – Леночка все не давала ему ходу, душа в себе каждый из аргументов по отдельности. Что греха таить, она больше всего на свете боялась остаться одна. Каких-нибудь десять лет назад такая перспектива тоже была бы для нее вполне и вполне безрадостной, однако теперь, когда в стране происходило совсем уже непонятно что, перспектива эта превращалась в смертоубийственную… Скорее всего, Леночка так никогда бы и не решилась на окончательный разговор с Мордвиновым, продолжая невесело распевать в золотой своей клетке, если бы не появление около нее Ратнера. Леночка старалась не думать о том, что появлением его она тоже обязана Мордвинову: в конце концов, мы и всем, имеющимся у нас, кому-нибудь обязаны…
Что ее знакомство с Ратнером будет развиваться со скоростью света, она знала с первого его прихода. Теперь, спустя всего несколько недель после той встречи, она понимала: прошлой жизни – конец. Ратнер боготворил ее, а она боготворила Ратнера. Это была не просто влюбленность и даже не любовь – это была нечеловеческая какая-то страсть, одного корня со словом «страшно». Скажи девятнадцатилетней Леночке, перепиливаемой в цирке Антонио Феери, что такая вот страсть обрушится на нее тогда, когда ей будет к пятидесяти, она бы… да она бы и слушать не стала.
Только вот расставания с Мордвиновым Леночка никак забыть не могла: похоже, ничего более жуткого она в своей жизни и не испытала. Расставание это – угрозы, оскорбления, шантаж – навсегда застряло в ней, размозжив, видимо, какой-то из жизненно важных нервных узлов, в результате чего Леночка теперь в самой неподходящей ситуации могла внезапно разрыдаться в голос – слава Богу, ненадолго. Не дать ей разрыдаться был способен только Ратнер, нажав на что-то в области Леночкиного загривка. Если же Ратнер отсутствовал, приступ оказывался не-ми-ну-е-мым. О происхождении этих приступов Ратнер знал – иногда говоря, что такой ценой она купила себе свободу, и обещая, что исцелит болезнь скоро, очень скоро… очень и очень скоро. Леночка верила.
А Ратнер… что ж Ратнер? Покорение Леночки-Елены не потребовало от него ни усилий, ни подведения итогов хотя бы в одной из многочисленных, но неинтересных любовных историй, то и дело возникавших в его жизни. На памяти Ратнера не имелось ни единой неудачи с женщиной: он всегда получал, что хотел, – причем всегда мгновенно. Так произошло и на сей раз – с той только разницей, что Леночка-Елена, вне всяких сомнений, была лучшей его добычей.
