– Ибо невидимое не случайно невидимо: оно должно быть невидимо, так тут у нас все устроено, – без конца повторял Устинов, и Лев знал, что так и есть: он и сам себе это без конца повторял. Вчера, сидя в гостиной и непроизвольно расфокусировав зрение, Лев увидел, как Лиза в ванной рассматривает в лупу маленькую бородавку на внутренней стороне бедра. Он предпочел бы не видеть этого.
Он предпочел бы не видеть многого из того, что видел сейчас.
«Дальновидение есть наказание»… прав Устинов.
– Илья Софронович, а не может быть так, что это все не видение вещей, а только представление о вещах? Глаза ведь тоже обманывают!
– Глаза – в известном смысле худшее из того, что у нас есть, – вздохнул Устинов. – Они, конечно, могут обмануть, но делают это гораздо реже, чем все остальное… И у них имеется одна уникальная особенность – способность вглядеться: даже если глаза сначала и обманывают, то потом обычно все-таки говорят правду… когда удается рассмотреть вещи как следует. Это потому люди верят им больше, чем ушам или, там, пальцам. Зрительная информация, как бы там ни было, – самая надежная. Между прочим, даже в нашем кругу с «умеющих видеть» спрос особый… – и сопротивление им, увы, тоже особое.
А вот на карту Пал Андреича Лев теперь смотреть не мог – карта словно кишела червями, пузырилась, дыбилась: Москва на глазах меняла очертания. Черви сражались за место на карте: выталкивали друг друга, проедали себе новые пространства, поглощали старые. Чтобы различить что-нибудь на поверхности, требовалась все большая сила взгляда – от напряжения у Льва кружилась голова, изображенное на карте превращалось сначала в точки, потом пропадало, и Льву стоило колоссального труда опять увидеть на карте хоть что-нибудь.
Устинов, которому Лев рассказал обо всем этом, посоветовал убрать карту с глаз долой.
– Все карты не точны, все карты врут, Лев, – говорил он. – Карты ведь кем составляются? Они странствующими в духе составляются и тому, что обычные люди видят, сначала вообще не отвечают. Это только потом, когда пространство, которое ни очертаний, ни названия в принципе не имеет, глазами странствующего в духе увидено и на карте, например, запечатлено, оно появляться начинает… становиться. Сначала форма вырисовывается – понятно, что за форма: форма увиденного! Ибо какое все на самом деле – ах, Лев, Вы же знаете теперь сами: точки… точки, превращающиеся в пыль и уносимые ветром. И Москвы ведь не две, как Вам объяснили, – их гораздо больше. Существует, например, Москва, которой нет и на самой точной карте – если, конечно, такие карты в принципе бывают! В чем я лично очень и очень сомневаюсь, потому что одно дело форма, которую увидеть можно, и совсем другое дело – названия, обозначения… Невозможно, немыслимо, Лев, обозначить всё! Любая обозначенность сообщает обозначенному статус существования: каждое новое название увеличивает число объектов, втиснутых в данный объем пространства, на как минимум еще одну единицу… что рано или поздно грозит данный объем пространства – разорвать. Назови объект – и он возникнет, а не называй – нет объекта! Имеется, правда, один тип обозначения, который реальность до поры до времени может игнорировать, – обозначение в устной речи, то есть посредством проговоренного, но ни в коем случае не написанного слова. Об этом, кстати, лучше всего у бюрократов спросить: они-то знают, что нет документа, состоящего из слов, – нет и факта. Но, если даже и любому просто произнесенному слову что-нибудь да отвечает в реальности, то справедливо будет сказать, что реальность этого предъявлять не обязана! Почему, думаете Вы, вся эта чертовщина с Москвой вообще возможна? Потому что она, Москва как таковая, вся Москва, не зарегистрирована – нигде. Ни на карте или плане, ни в справочнике московских улиц, ни в телефонной книге. Единственное место, где вся Москва существует, – речь. Речь, но не язык, который есть узаконение речи, до-ку-мен-ти-ро-ва-ни-е, понимаете? Это как с… с матом: в реальности слово из трех букв есть и на каждом шагу, увы, произносится, в самом крайнем случае – на заборе написать можно, однако в словарях – отсутствует! Не-ту. Не существует. Не узаконено.
– Между прочим, переулка, где Академия Тонких Энергий расположена, на карте Пал Андреича не было. И до сих пор нету.
– Да он ведь, переулок этот, тоже пока только в речи существует – усмехнулся Устинов, – как и сама академия… Тут у нас всего и есть что академия да магазин кооперативный! Только, думаю я, не примет их место: не держит память места случайных событий. А академия – дело случайное, временное, ратнеровское… простите. Сплошные проходимцы вроде меня – и не протестуйте! Я, Лев, расстроенный инструмент: на мне настоящей музыки уже не сыграть. Вот Вы – инструмент чистый, Богом настроенный… да зато и не нужный никому. Разве только – Богу.
«Богу?» – в сердце своем спросил себя Лев.
– Заведение же, в котором мы встретились, – вредное. Кстати, не столько даже для Вас, сколько для нас.
Трудно было понять, кого из «нас» Устинов имел в виду, но Лев ответил:
– Знаю, что вредное. Давно знаю.
– Хуже всего, что Ратнер тоже знает, что Вы знаете! Когда Вы только успели…
– У меня было с ним несколько неудачных разговоров, – покраснел Лев, – когда я, в общем, вел себя не лучшим образом…
– Он вызывал Вас к себе, в кабинет?
– Да нет, один раз мы в коридоре поговорили, а кроме того… В общем, так: у Ратнера роман с моей мамой… Леночкой, я так ее называю, и мы уже встречались с ним в домашней, так сказать, обстановке. Там он совсем невыносим. Там в нем комплекс отца просыпается.
– Ясно, – коротко отрапортовал Устинов.
– Первый раз, когда в коридоре, Ратнер сам хотел узнать мое мнение – я ему сказал… я просто не выдержал, – что не вижу разницы между физической расправой и метафизической расправой, к которой он в своей речи призывал. Ратнер разозлился очень. Потом я его – случайно совершенно – у Леночки встретил, а он там начал разглагольствовать о моем будущем и что у него наконец появился ученик, поскольку все остальные студенты идиоты бездарные… Ну, я, просто в пику ему, сообщил, что выбрал себе другого учителя, хоть я тогда никого конкретно в виду и не имел, и добавил еще, что на его месте я не стал бы называть бездарными идиотами тех, на чьи деньги пирую… А третий раз еще хуже получилось: я специально к Леночке пришел, чтобы его застать – ну, застал, конечно…
– И? – встревожился Устинов.
– Да нет, ничего особенного… а потом, то, что я сказал ему, тоже ведь в контексте определенном было сказано… неважно каком. Короче, я сказал, что отказываюсь учиться в академии бесплатно и от стипендии отказываюсь – взял и положил на стол конверт с деньгами. И добавил: довольно с Вас, что Вы мою мать на деньги бездарных идиотов содержите, а меня на их деньги не надо содержать… и что настала ему пора сообщить студентам, какого он о них мнения. Скандал был страшный… Ратнер совсем разошелся, заговорил о нравственности – в общем, пурга. А я заметил – просто к слову, что не очень нравственно готовить экстрасенсов из бездарных идиотов… опасное, говорю, это сырье.
