Коля Петров тоже был от них без ума, однако в этом не признавался, поскольку данный пункт программы придумал не он, а сам Демонстратнер. Придумал, кстати, от отчаяния – в какой-то момент убоявшись бросаться вниз головой в омут гаданий.
– Ты ведь эти психологические карты личности не сам изобрел? – умоляющим голосом взывал к нему Коля Петров, выдавая мольбою своею безграничное недоверие к интеллектуальным способностям Демонстратнера.
– Сам, – хамил Демонстратнер, и действительно, между прочим, не помня, у кого именно он стащил залихватски бездарное это выражение, за которым не стояло ничего, кроме описания внешних признаков собеседника в терминах бытовой психологии. Слово «психологические» в данном словосочетании – так же, кстати, как и во всех остальных известных человечеству словосочетаниях, в состав которых оно входит, – было полностью лишено признаков смысла, а слово «карты» вызывало представления о чем угодно, кроме указателей точного местоположения объектов в пространстве, и, наоборот, запутывало просто все следы. В сознании самого Демонстратнера слово «карты» отсылало, скорее, к игральным картам, чем к каким-либо другим, – и некоторый легкий оттенок шулерства во всем этом ему даже нравился.
Разработка такой, извините за выражение, психологической карты личности имела в составе программы функцию аперитива и очень напоминала услугу, оказываемую публике, но в действительности оказывала услугу Демонстратнеру. Ибо тот – развертывая перед собеседником его психологическую карту, – на самом деле должен был осторожно вытянуть из собеседника сведения, которыми как опорными впоследствии возможно будет воспользоваться при «чтении мыслей». Расчет состоял в следующем: лучше всего, по мнению Демонстратнера, было читать мысли не кого попало, а того, с кем только что пришлось работать. Информанту, так Демонстратнер стал называть приглашаемых из зала зрителей, полагалось после составления его «психологической карты личности» оставаться на сцене: здесь риск пробуждения в его сознании посторонних мыслей – то есть мыслей, не имеющих отношения к представлению, – был минимальным. А это значило, что Демонстратнер всегда мог рассчитывать на то, что информант думает исключительно о происходящем и своей роли в нем.
– Гениально, – вынужден был согласиться Коля Петров, разведя руками. – Чем дольше твой информант на сцене, тем больше он «твой»… м-м-м, поскольку тем активнее он готов сотрудничать с тобой – лишь бы наконец покинуть сцену, перестать быть в центре внимания! Гениально, Боря.
– Да и вообще, – Демонстратнер принял «гениально» как должное… во всяком случае, как привычное, – работать на протяжении всего представления имеет смысл с одной и той же группой, которая рано или поздно соберется на сцене. Зачем вытаскивать из зала случайных людей, когда уже разогретые и готовые к употреблению – вот они, перед тобой?
А кончались такие разговоры всегда одним и тем же.
– Я все-таки не смогу обойтись без подсадок… хотя бы на первых порах не смогу, – сокрушался Демонстратнер.
– Ну и глупо, глупо, глупо! – горячился Коля Петров. – Не надо ни от кого зависеть, не надо привыкать ни к чьей помощи. Раза три-четыре будет, скорее всего, немножко горячо… но зато потом – ты свободен! Ну хорошо, пару раз я сам готов выйти на сцену постоять – для… для разгона, так сказать. Но ты увидишь, ты поймешь, что мое присутствие только мешает.
– Ты так говоришь, как будто сам уже проводил психологические опыты на сцене, – злился Демонстратнер.
– Я просто стараюсь рассуждать здраво, – пожимал плечами Коля Петров. – Дурача кого-нибудь, лучше всего сохранять здравый смысл. Легче дурачить.
12. ТОРТА В ПРИХОЖЕЙ ПОЧЕМУ-ТО НЕ ОКАЗАЛОСЬ
Все такие прохвосты… И Геннадий прохвост – как все. Вчера он опять сказал, будто уехал на соревнования. Да, я позвонила в клуб! И мне – смеясь – сообщили, что это правда: он действительно уехал на соревнования. Непонятно только, почему при этом смеялись… Геннадию скоро тридцать, мне – тридцать пять. Тридцать пять – это не так много, конечно, но все-таки больше чем тридцать. На пять лет больше. Хотя снова непонятно, почему надо смеяться, подтверждая, что Геннадий на соревнованиях.
Нет, пора все это прекращать. Он не расписывается со мной. Правда, мы разговора на эту тему не заводили, но он не расписывается со мной. Мог бы, в общем-то, понять, что не я, а он должен был завести разговор… такие вещи надо понимать. А у девицы голос очень противный. И интонации противные: «Но он действительно на соревнова-а-аниях!»
Зачем надо говорить «действительно»? Я же не проверяла – я просто хотела узнать, какие соревнования и где. Я имею право это знать, жена я или кто? Ну, не жена… все равно право имею. И смеяться тут нечему. Впрочем, мне это безразлично.
А соревнования теперь часто проводятся: он за последний месяц раза три только дома ночевал. И раздражается постоянно. И ничего не рассказывает. От посторонних людей приходится узнавать, что он собирается в тренеры переходить. Хотя, если кого-то об этом и ставить в известность, то в первую очередь меня!
Все, Геночка. Все, мой дорогой. Довольно.
Между прочим, Владимир Афанасьевич звонит все время. Но там жена, дочка. Хотя… и что с того, что жена? Да и дочка взрослая почти. А Владимир Афанасьевич, взятый отдельно от жены и дочки, – милый. Милый и мужественный, хоть и не гребец. И романтичный – иначе бы не влюбился в цирковую. Говорит, я для него – как девочка на шаре… при том, что он для меня – вылитый атлет с той же картины! И загадочный он, Владимир Афанасьевич: весь такой… окутанный тайной.
Нет, стоп. Дура я. Не годится четыре раза замуж выходить. Стыдно четыре раза. Недаром же Загайнов спросил на днях: «Ты как сейчас – замужем?» Гадкий такой вопрос. Гаже не придумаешь. И тридцать пять лет мне… Лев уже большой. Давно все понимает. Надо наконец взять его к себе, будем жить вдвоем – куда лучше? Он уже взросло совсем выглядит. Как к нему обращаться-то не поймешь…
Лев-подойди-сюда!
Подай-мне-вон-ту-чашку-Лев.
Спасибо-Лев-ты-очень-любезен.
Странно… я прямо как старуха говорю! Это в тридцать пять лет, а? Когда можно еще вообще всю жизнь с начала начать. Познакомиться с хорошим человеком… хотя хорошего, конечно, негде взять. Значит, надо все-таки взять сына. И вырастить его… гм, дорастить – тем более что это быстро. И в старости будем с ним гулять по набережной – как брат с сестрой. Господи, что ж я несу-то? Совсем баба сбрендила. Но сбрендила или нет, а Геннадий пусть убирается и… и соревнуется с кем хочет. Льва же я заберу.
– Алло, папа? Пап, я зайду сегодня вечером, можно? Поговорить бы надо. Ну, в общем, по делу. Да нет, не будем по телефону. До встречи.
Лев-Лев-Лев… Лллев! Ух!
Это эффектно – иметь рядом с собой льва. Елена-Фертова-артистка-цирка-живу-со-львом… Что значит – «в квартире»? А где ж еще-то, не в клетке же! Только… только – вдруг он не захочет? Сколько он у деда уже… не может быть, чтобы девять, мы с Геннадием когда познакомились? Нет, правда девять… кошмар. А звонил он когда последний раз? Не помню. Я плохая мать. И дочь плохая: ведь так до сих пор и не сходила на… как же это называлось, не «Полчаса чудес», а – как? Ну не сходила, и что ж теперь? Не надо было без меня аттракцион делать: для всех само собой разумелось, что я тоже в манеже буду! Нет-нет-Леночка-в-манеже-не-будет-ничего!.. – «Ничего»! Из-за одного этого «ничего» уже стоило не ходить: как будто я вообще неодушевленная – эдакое «что»… тумба какая-нибудь или подушка. Пусть спасибо скажет, что накануне позвонила поздравила… ох, жизнь, жизнь!
