Схожие причины побуждали откладывать визит в Королевское Общество. Не то чтобы перспектива личной встречи с Ньютоном сама по себе внушала робость – мне и с коронованными особами случалось беседовать без смущения. В чинах я уступал великому ученому совсем немного: английская правительственная система довольно своеобразна и трудно сопоставима с континентальными, однако, на основании ряда аналогий, Master of the Mint может быть приравнен тайному советнику или генерал-лейтенанту. Просто в моих научных знаниях обнаружился постыдный пробел. Не заполнив его, неловко было подступаться к мэтру.
Когда я студентом изучал натуральную философию и мерил сопротивление текучих субстанций – располагал только первой книгой «Начал» Ньютона. И та попала во Францию случайно: кембриджский профессор был мало известен на континенте и нелюбим в ученом мире. По самонадеянному невежеству юности, о существовании второго тома я даже не подозревал. Только теперь приобрел у лондонского книготорговца полный трактат – чтобы обнаружить, насколько тщательно разработана в нем теория движения тел сквозь жидкую среду и на каких тонких, изощренных опытах она основывалась!
Как тут не пожалеть, что из высланных автором в дар царю Петру экземпляров второго издания мне ни одного не досталось: конечно, в тринадцатом году я был далеко от Петербурга, и всё расхватали более близкие к государю персоны – но зачем им такая книга?! Ладно, Яков Брюс мог ее понять и употребить знания с пользой – а Меншикову или Ромодановскому на что?! Математически рассчитаные системы казнокрадства строить? Параллелограммы сил, действующих на дыбе, рисовать? Или поставить подарок на полку как доказательство собственной значимости и нечуждости высоким материям? Светлейшему в скором времени английские купцы еще и членство в Королевском Обществе выхлопотали – наподобие мундира с блестящими пуговицами, которые их торгующие в Африке собратья любят дарить негритянским вождям.
С купцами все понятно, но сам Ньютон (по-видимому, со времен Великого посольства) всерьез относился к политической и научной будущности державы Петра. Недаром он выслал в дикую Россию вдвое больше книг, чем в просвещенную Францию, «для главных библиотек Московии». Святая наивность! Сколько ж, по его мнению, в «Московии» библиотек?!
Слишком ясно представляя, в отличие от великого британца, какой густоты тьма окутывает русское государство, я, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя уязвленным, если на то указывали другие. Происхождение и родовая память тут ни при чем: такую же ревность мне случалось не раз наблюдать у «старых немцев», выросших на Кукуе, – сих свежеиспеченных Курциев, провалившихся в пропасть между Россией и Европой. В своем узком кругу они любят поворчать в порицание новому отечеству, но не терпят чужих нападок на него. Здесь, в Лондоне, человек, приехавший из Санкт-Петербурга и служащий царю, считался русским – с той же непреложностью, с которой там меня числили иноземцем. Предвзятое отношение, вкупе с присущим большинству англичан высокомерным взглядом не только на русских, а на всех вообще жителей континента, сильно докучало. Прямых оскорблений мне не делали, но малознакомые люди часто глядели, словно на дрессированную обезьяну, которая ведет себя ну совсем как человек! Глядели вполне доброжелательно и с долей удивления, что гость умеет пользоваться столовыми приборами, не сморкается в портьеры и не хватает дам за неподобающие места.
День ото дня чувствуя все больший соблазн дать кому-нибудь в рыло и подтвердить худшие подозрения толпы о кровожадном варваре, скрывающемся под тонким флером благонравия, я отменил необязательные визиты и послал записку Дезагюлье с просьбой устроить мне выступление в Королевском Обществе, как только представится возможность. Предмет – демонстрация прежде неизвестного свойства магнитной силы. В ожидании ответа приготовил все необходимое для повторения марсельских опытов.
Любителям натуральной философии чужда волокита: не прошло и недели, как меня любезно пригласили в дом на Флотской улице, лет семь назад купленный специально для собраний. Почетным иностранным гостям принято давать место за большим столом, предназначенным, кроме них, только для президента и двух секретарей. Прочие разместились вдоль стен. В Обществе гораздо больше лиц, интересующихся наукой по душевной склонности, нежели по роду занятий, поэтому заседания ведутся на английском языке. Разумеется, мне позволено было пользоваться латынью – но прежде обсуждались какие-то иные дела. Не прислушиваясь по незнанию здешней речи, я предпочитал разглядывать окружающих.
Собственно, меня интересовал один президент.
Для столь почтенного возраста (ему шел семьдесят седьмой год) он выглядел прекрасно. Очень светлая кожа, гладкая, как бывает у людей, обладающих чистой совестью и отличным пищеварением. Чуть полноватое лицо. Длинный нос, свидетельствующий, по народной примете, о большом любопытстве. Чисто выбритый и по-английски тяжеловатый подбородок. Белоснежная прядь волос, выглянувшая на виске из-под старомодно длинного парика. И главное – глаза. Ни тени старческой усталости во взоре. Спокойное внимание, исполненное достоинства и скрытой силы. Он управлял собранием с привычным искусством, удивительно деликатно, но вспоминались слова герцога де Ларошфуко: «Похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера иной раз быть злым; в противном случае доброта говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли».
Сэр Исаак Ньютон умел быть тверже алмаза. Мне рассказывали, как он вешал фальшивомонетчиков во время «Большой перечеканки», двадцать лет назад. То есть вешал, разумеется, палач, а тихий кембриджский профессор, только что назначенный смотрителем Монетного двора, ловил преступников и поддерживал обвинения в суде. Что его много раз грозились убить – это мелочи. Мошенники действовали сплоченной шайкой, располагали громадными средствами и пользовались покровительством весьма высоких персон. Они перешли в контратаку: обвинили смотрителя в злоупотреблениях и некомпетентности, и даже в том, что монета подделывается с его ведома. Негодяи добились парламентских слушаний по этому делу. Не на того напали! Ньютон окружил их множеством шпионов, докладывающих о каждом шаге неприятеля, а уж выстраивать факты в систему доказательств ему не было равных. Главный противник ученого – Вильям Шалонер, человек по-своему незаурядный, наконец доигрался: гуманный английский суд приговорил «повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он еще не умер, оскопить, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском мосту». Так и сделали. Но другие не унимались. В анонимном памфлете того времени поминался «кровавый палач, придумавший закон тяготения, чтобы вешать невинных людей…».
– …Ваше сиятельство!
– А?
– Пожалуйста, сэр. – Секретарь вернул меня к действительности. Мой выход.
Слуги вынесли небольшой столик наподобие ломберного и заранее приготовленную громоздкую подставку для маятника, с туго натянутыми мерными нитями. После краткого вступительного слова я достал из кармана железный шарик на тонком шелковом шнурке, привязал и пустил качаться, отсчитывая, через сколько циклов размах колебаний уменьшится на один дюйм.
