– Но я-то, я-то, – разводил руками Редингот, – я-то ведь не Сын Бернар! Я-то ведь знал, от чего бывают дети… у самого их сорок! Было время, – он виновато заглянул в прошлое, – когда и я задумывался. Сорок раз задумывался вот… греховодник старый.
– А я сначала задумывалась просто так, без последствий… Но когда задумалась в последний раз, поняла, что беременею. И забеременела.
– Наверное, такой уж момент был, – обреченно развел руками Редингот, – …самый неподходящий момент задумываться. Потому что именно тогда, наверное, задумался и тот, кто когда-то сидел на брегах Невы. Чему ж удивляться?
– А чем нам мешает строить Правильную Окружность из спичек то, что мы теперь не чисты и не одиноки? – вдруг спросил Ближний, молчавший все это время.
– Вы просто дурак, Ближний, – сказала Кузькина мать.
Все с ней согласились.
Через некоторое время Редингот с несвойственной ему нерешительностью произнес:
– Что меня еще смущает во всем этом, так это участие Деткин-Вклеткина.
– Причем тут Деткин-Вклеткин? – задал глупый вопрос так ничего и не понявший Сын Бернар.
– Экий Вы… – поморщилась Кузькина мать. – Это же он задумался в тот самый момент, когда задумалась Марта! А значит, он отец будущего ребенка…
– Слава Богу, что я никогда не задумывался! – возблагодарил судьбу Сын Бернар.
– Значит, Вы и не отец ничей, Вам же проще, – подвела утешительный итог Кузькина мать. Потом она с тревогой посмотрела на Редингота.
Марта поймала ее взгляд в подол и спросила Редингота, взяв его за локоть:
– Вам очень больно, что мы такие?
– Очень, – признался тот. – Вы все были моей опорой. – Тут он вздохнул и добавил: – Ну, что ж… пора, значит, кончать суд истории.
– Как это – кончать суд истории? – влетели в зал взбудораженные человеческие массы, подслушивавшие за дверью.
– Я же уволила вас! – напомнила им Марта.
– И, что, нам теперь слова сказать нельзя? – еще больше взбудоражились человеческие массы и заявили, что не уйдут из Зала Суда Истории, пока не будет оглашен окончательный приговор.
– Ну и оставайтесь тогда, а мы пошли, – махнул рукой Редингот и направился к двери. За ним потянулись и остальные.
Однако человеческие массы стояли стеной, никого из зала не выпуская, и как-то подозрительно чавкали.
– Или оглашайте приговор, или мы поглотим вас всех! – предупредили они.
Перспектива быть поглоченным человеческими массами не устроила никого. После непродолжительного совещания вперед выступил Редингот:
– С глубоким прискорбием сообщаю… – начал он.
– Приговор с глубоким прискорбием не выносят! – поправили его человеческие массы. – Приговор выносят нейтрально!
Прислушавшись к этой поправке, Редингот сразу же вынес нейтральный приговор:
– В происшедшем виноваты все без исключения, – сказал он строго.
И, решительным жестом смахнув со щеки мелкую, как пакость, слезу, он отправился строить Абсолютно Правильную Окружность из спичек один.
Остальные увязались за ним.
ГЛАВА 29
Вставная, как зубной протез, новелла о простодушной Паките
Изготовить полноценное художественное целое без вставной новеллы, скажу вам со всей ответственностью, совершенно невозможно. Только не спрашивайте меня почему – спросите лучше литературных критиков, это воронье, слетающееся на поживу всякий раз, когда благовонный доселе труп писателя начинает сдаваться под беспощадными ударами времени. И литературные критики тотчас ответят: да как же, ответят они, мыслимо полноценное художественное целое без вставной новеллы? И главное, что возразить им вы, конечно, не сможете, ибо подобные аргументы бьют наповал и правых, и виноватых, а также – просто для порядка – случайных свидетелей.
Попробуй Николай Васильевич Гоголь, например, не вставить в текст романа «Мертвые души» свою «Повесть о капитане Копейкине» – знаете, что литературные критики с ним бы сделали? Они бы ему руки-то по самые ноги поотрывали! Прочитали бы «Мертвые души», похвалили бы для приличия, а потом вздохни да и скажи: «Чего-то тут явно не хватает…» Чувствуют они, литературные критики, всякую слабинку в структуре художественного целого, не отнимешь у них этого!
Ну, писатель, Гоголь-то Николай Васильевич, он бы, конечно, сразу надулся как мышь на крупу и начал бубнить: «Чего-то не хватааает, чего-то не хватааает!.. Сами тогда садитесь да пишите – вместо того, чтобы других критиковать. На мой же, великого русского писателя, взгляд, всего хватает – и даже кое-чего больше чем достаточно!» Тогда критики – ему: «А “Повесть о капитане Копейкине” у Вас где?»
Тут бы Николай Васильевич Гоголь смутился и спросил: «О каком это Копейкине? Кто такой Копейкин, мать вашу?» На что критики бы ему сразу возмущенно и ответили: «Копейкин, дорогой Вы наш Гоголь, есть герой Отечественной войны 1812 года, а не кто такой!»
Тогда Николай Васильевич Гоголь, понятное дело, совсем бы опупел и взревел: «Да при чем тут война 1812 года-то? Я вообще послевоенное время описываю!.. И потом, на фига мне в таком гармоничном романе всякие случайные персонажи? Вы бы еще меня упрекнули в том, что я Чингисхана на коне в “Мертвые души” не ввел!» – «Ерничать не по делу, дорогой Вы наш Гоголь, совершенно ни к чему, – сделали бы справедливое замечание литературные критики, – а вот что касается случайного персонажа, тут уж Вы сказали, мягко говоря, не подумав! Капитан Копейкин, между прочим, только на первый взгляд кажется случайным, необязательным и ничем не мотивированным. На самом же деле роман Ваш, “Мертвые души”, без него просто бессмыслен. Ибо “Повесть о капитане Копейкине” – ключ к тексту романа. Не ввели Вы капитана Копейкина – все равно что ключ взяли, да и выбросили в реку! Ну и как теперь прикажете этот Ваш бред на четырехстах страницах понимать?»
На такой гневный упрек Николай Васильевич Гоголь вообще бы не знал, как ответить: ему бы в минуту стало понятно, что отсутствие в структуре якобы гармоничного романа «Повести о капитане Копейкине» сводит на нет весь его титанический труд. И зарыдал бы он тогда в голос и стал бы рвать на себе длинные и черные как смоль волосы.
А безжалостные литературные критики продолжали бы: «Вы прямо какой-то недоделанный, дорогой наш писатель Гоголь! И роман Ваш недоделанный – вроде Вас самого. Композиционно “Повесть о капитане Копейкине” – смысловой фокус романа “Мертвые души”. У Вас же роман не в фокусе весь – не видите, что ли? Глаза-то разули бы тогда… хохол!»
Ну, Николай Васильевич Гоголь, мир его праху, со стыда сразу бы и концы отдал. А перед тем, как их отдавать, схватил бы «Мертвые души» и сжег – тогда бы у нас с вами не только второго тома, но и первого не было. И теперь вот скажите: много ли великая русская литература от этого выиграла бы? То-то и оно… Потому и вставил Николай Васильевич Гоголь «Повесть о капитане Копейкине» в художественную ткань повествования: сохранив, таким образом, для потомков всю величественную картину быта и нравов русского помещичества своего времени. Второй же том романа – сжег, и дело тут вот в чем: когда второй том уже готов был, оказалось, что вставить в него совершенно нечего.
