– Да Вы же неправильно все поняли, Тимоффеев! – бросилась ему вслед Кузькина мать.
Тимоффеев остановился:
– Вот когда лично тебя, страшила, прирежут и лично твою кровь сосать начнут, ты узнаешь, что понять это неправильно просто не-воз-мож-но!
Тут он собрался было уйти, но Сын Бернар кивнул лысым – и те подтянулись к двери.
Оказавшись между лысыми с одной стороны, и Кузькиной матерью с другой, Тимоффеев мрачно, как ущелье, усмехнулся и задал совсем уж глупый вопрос:
– Живым хотите взять?
Сын Бернар не выдержал и все-таки расхохотался. Он уже готов был напомнить Тимоффееву о том, кто только что спас его от верной смерти, оказав первую, вторую, третью, четвертую и даже пятую медицинскую помощь, – но в этот самый момент Тимоффеев выхватил из-за пазухи гранату.
– Вре-е-ешь! – прошептал он, как в кино.
– Мы не в кино, – быстро напомнил ему Сын Бернар.
Но было уже поздно.
…Силой взрыва Сын Бернара подбросило высоко в воздух. По счастью, траектория его полета совпала с траекторией полета Кузькиной матери: встретившись с ней в воздухе, Сын Бернар сказал:
– Рад встрече!
– Взаимно, – криво усмехнулась Кузькина мать.
Вместе они посмотрели вниз. Под ними шумело море, посреди которого, на доске, спокойно сидел Ближний и что-то ел.
ГЛАВА 20
Погружение действия в лирическую бездну
Настало время, о мой читатель! Настало время захлебнуться в чувствах, которыми до сих пор небогаты были суховатые эти страницы. Но ведь и мы не лыком шиты, смею заверить. Нам тоже знакома страсть – причем страсть неподдельная, что хотелось бы особенно жирно подчеркнуть. Нас вообще воротит от всего поддельного: поддельных денег, поддельных документов и прочего… не говоря уж о том, о чем мы только что сказали. Едва завидев в отдалении поддельную страсть, мы брезгливо отворачиваемся от нее и говорим: «Тьфу, гадость какая!» А предающиеся этой поддельной страсти на наших глазах (делается это обычно где-нибудь на ступенях эскалатора, на которые запрещено садиться и ставить вещи, но на которых отнюдь не запрещено прелюбодействовать) с недоумением смотрят на нас и иногда даже норовят недостойно ответить, но, как правило, проезжают мимо, ибо всегда, слава Богу, едут в другом направлении – не совпадающем, то есть, с нашим.
Итак, мы за подлинность чувств. Ибо лишь подлинные чувства и достойны именоваться таковыми, то есть подлинными чувствами. Мы же предстоящие чувства таковыми и намерены именовать. Наименуем-ка сразу, чтобы потом не забыть: речь в данной главе пойдет о подлинных чувствах – точнее, об одном из них, а именно: о чувстве горячей и преданной любви. Кого к кому – пока умолчим. Может быть, и потом тоже умолчим… так ничего вообще и не скажем: вот здорово-то будет! Получится просто поэзия – и все: это ведь для поэзии, как нам на каждом углу говорят, важно само чувство, а не носители чувств. К примеру, подлинный объект чувств великого поэта часто оказывается отнюдь не таким привлекательным, каким запечатлевает его то или иное бессмертное произведение литературы. Напротив, подлинный объект чувств чаще всего уродлив, если вглядеться в него попристальней: вглядишься – и увидишь, например, что у вдохновительницы бессмертных лирических строк на кончике носа бородавка величиной со страусиное яйцо или что она лысая вся с ног до головы, даже ресниц нет – ни одной! Да и сами поэты обычно – оторви да брось. Взять хоть любого из ныне живущих: просто паноптикум какой-то… эх, да что говорить! Зато чувства испытывают – красивые и величественные, тут уж греха в мешке не утаишь.
…а приятно – так вот неожиданно обнаружить, что вопреки рассудку создал проникновенно лирическое произведение! И что в тех местах, где ты ни о чем другом и не помышлял, как об игре недюжинного своего ума, читатель обливается горючими слезами. Спросишь его в такой момент: «Ты чего, читатель?», – а он тебе сквозь слезы: «Героев настоящего художественного произведения жалко!» – и дальше рыдать. Ради этого на что же не пойдешь, чем не пожертвуешь? Да на все пойдешь и всем пожертвуешь… тем более, что и жертвовать-то уже почти нечем: в прошлой главе, как наиболее злопамятные из читателей, разумеется, не забыли, настоящее художественное произведение окончательно утратило реалистическую основу. А утрата таковой для любви первое дело.
Перенесемся же в Швейцарию, ибо вписать подлинную страсть в окружающую нас действительность никогда особенно не удавалось – нам, во всяком случае. Может, кого другого и привлекает любовь на фоне дальнейшей демократизации государственной структуры… но сексуальных отклонений столь экзотических не знает простая, как пионерская песнь, личность автора настоящего художественного произведения. Для нас гораздо привычнее Швейцария – с ее застрявшими у всех в свиной печенке романтическими пейзажами, более способствующими развитию страсти и достижению ею своего апогея, чем родина-мать с ее морозами, медведями и тремя президентами, одним за другим. А то, что в Швейцарии придется давать отпор вооруженным бандам банковских воротил, едва ли сильно испортит прелесть путешествия, не правда ли?
Банковские воротилы сидели за длинным столом и курили сигары, как у них, банковских воротил, заведено не нами. Сигары они курили одни и те же, что неудивительно, поскольку, если один банковский воротила выбирает самые дорогие сигары, то второму деваться уже некуда: приходится курить те же, ибо по более-то высокой цене сигар не бывает! Кстати, по той же причине и одеты они были все одинаково, и обуты, и пострижены, и побриты, не говоря уже о том, что рост, вес, возраст, национальность и половая принадлежность их тоже совпадали, как, кстати, и имена, а также фамилии. Чтобы все-таки иметь хоть какие-нибудь отличительные признаки, банковские воротилы Швейцарии пронумеровали друг друга в случайном порядке – так и выступали под номерами, словно игроки какой-нибудь посредственной футбольной команды, состава которой никто не знает и знать не желает.
Прямо в данный момент воротила № 19, туша сигару строго в тот же момент и в ту же пепельницу, что и остальные – под номерами от 1 до 191, – задумчиво говорил:
– Значит, так… Всё! Это больше не игрушки. В стране теперь уже донельзя явно наблюдается совершенно наплевательское отношение к деньгам как средству существования. Долее терпеть невозможно. Когда я сегодня исключительно для проверки предложил нищенке на улице тысячу швейцарских франков, она послала меня так далеко, что я не дошел дотуда и даже таксист везти отказался. А вслед мне она прокричала: «Я хотела бы упрекнуть тебя в меркантильности. Упрекаю: ты меркантилен, банковский воротила!» Думаю, что все здесь помнят, кому принадлежат эти слова.
Банковских воротил передернуло (слева направо, как на фотографии) от неприятного воспоминания о Рединготе, имя которого им было действительно хорошо известно и столь же хорошо противно. Дело в том, что брошюра Редингота под названием «Крохотный трактат об огромной окружности» – собственно, приветственная речь в адрес делегатов Умственных игрищ под девизом «Думай головой!» (о выходе брошюры в свет автор настоящего художественного произведения забыл уведомить читателя в свое время, а теперь автора уже нет в живых, – так что, наверное, слишком поздно) – давным-давно была у всех на устах. Даже когда одна швейцарская девушка, не подумав, воспользовалась губной помадой, возлюбленный подозрительно спросил ее перед тем, как начинать целовать: «Что это у тебя на устах, дорогая, – там, где должна быть книга Редингота?» – «Ой!» – испугалась швейцарская девушка и, краснея, немедленно стерла помаду с уст, на которых тут же проступила книга Редингота и в которые лишь после этого ее упоенно принялся целовать бдительный возлюбленный.
