– Так это Вы, Умная Эльза! А казалось, это Фудзияма…
Но мы с вами отвлеклись от главного. Главным же сейчас было письмо Японского Бога – и от письма этого Умная Эльза, как сказано, недоумевала. А недоумевать она, как тоже сказано, не любила: от этого занятия ее коробило. Сначала все-в-Японии в подобные несчастливые минуты спрашивали Умную Эльзу, дивясь тому, как туловище и члены этой красивой девушки средних лет начинают искажаться при внимательном взгляде на них:
– Что это с Вами?
– Меня коробит, – охотно поясняла Умная Эльза. – Так бывает, когда я недоумеваю.
И тогда, успокоенные, все-в-Японии опять возвращались к японским своим будням.
Впрочем, это было давно. Теперь все-в-Японии уже так хорошо знали Умную Эльзу, что и не смотрели в ее сторону – настолько она стала привычной. Всем-в-Японии казалось, что Умная Эльза была здесь всегда – так же, как Фудзияма. Ее даже время от времени путали с Фудзиямой и, наткнувшись при переходе улицы на Умную Эльзу (та зачастую лежала посреди дороги), всматривались в искаженные ее очертания и говорили:
– Так это Вы, Умная Эльза! А казалось, это Фудзияма…
Но мы с Вами опять – причем второй уже раз! – отвлеклись от письма Японского Бога – причем отвлеклись на то же самое. Впрочем, нас с Вами легко понять – гораздо труднее понять Умную Эльзу, которая недоумевала, несмотря на то, что от этого занятия ее коробило. Сначала все-в-Японии в подобные несчастливые минуты спрашивали Умную Эльзу, дивясь тому, как туловище и члены этой красивой девушки преклонных лет начинают искажаться при внимательном взгляде на них:
– Что это с Вами?
– Меня коробит, – охотно поясняла Умная Эльза. – Так бывает, когда я недоумеваю.
И тогда, успокоенные, все-в-Японии опять возвращались к японским своим будням.
Впрочем, это было давно. Теперь все-в-Японии уже так хорошо знали Умную Эльзу, что и не смотрели в ее сторону – настолько она стала привычной. Всем-в-Японии казалось, что Умная Эльза была здесь всегда – так же, как Фудзияма. Ее даже время от времени путали с Фудзиямой и, наткнувшись при переходе улицы на Умную Эльзу (та зачастую лежала посреди дороги), всматривались в искаженные ее очертания и говорили:
– Так это Вы, Умная Эльза! А казалось, это Фудзияма…
Вот теперь, дорогие мои читатели, я уже убедительно попрошу вас больше не отвлекаться, ибо в данный момент нас с вами интересует не что иное как письмо Японского Бога, от которого Умная Эльза недоумевала, а когда она недоумевала – тут осторожнее: тут петля Мёбиуса! – ее коробило, и на вопрос всех-в-Японии о том, что с нею происходит, она объясняла это недоумением, все успокаивались, а позже привыкли к ней точно так же, как к Фудзияме, и даже иногда принимали ее за Фудзияму, но не надолго, письмо же Японского Бога гласило:
«Дорогая Умная Эльза, пишу в полете на спине Марты…
Очень глупо выразился, извините: получается, что я как бы лечу на спине Марты и пишу Вам это письмо, в то время как мы с Мартой летим рядом, каждый сам по себе, и я просто пишу Вам на ее спине.
Перечитал и понял, что только еще больше запутал Вас, потому как предложение приобрело ненужную двусмысленность, которую я поспешу снять. Я отнюдь не пишу непосредственно на спине Марты, ибо в этом случае Вы сейчас держали бы в руках спину Марты, покрытую письменами, что представляло бы собой картину нелепую, если не отвратительную… хотя, конечно, сама по себе спина Марты не лишена известной (мне и, надеюсь, Вам) прелести, – но только если эта спина представляет собой часть целого, то есть Марты как таковой, а не существует в пространстве сама по себе, но я не об этом. Я только и исключительно о том, что пишу не на самой спине Марты, а на почтовой бумаге, лежащей на спине Марты.
Вторая неточность, на которую я тоже хотел бы обратить Ваше внимание, следующего характера: если бы мы, Марта и я, действительно летели рядом, как я неуклюже выразился выше, то писать на спине Марты было бы для меня невозможно: для этого нам обоим пришлось бы лететь боком, а это, вне всякого сомнения, затруднительно.
В реальности же дело обстоит так, что мы с Мартой в данный момент летим по небу. При этом Марта летит чуть-чуть впереди меня, а я – о чем Вы, наверное, уже догадались, – немножко сзади, в силу чего у меня и появляется возможность писать, разместив почтовую бумагу на спине Марты. А сообщаю об этом я для того, чтобы Вы не недоумевали, почему иероглифы, выходящие из-под моего пера, так корявы…
(Тут Умная Эльза, слава Богу, прекратила недоумевать – и ее, стало быть, перестало коробить.)
…После того, как я объяснил Вам все это, мне осталось сказать очень немного: следите за траекторией, чтоб Вас!
Целую.
Японский Бог».
Второй раз в жизни поцелованная Японским Богом, Умная Эльза сначала не могла найти себе места. Она бродила по Японии, как потерянная каким-то ротозеем, и убеждалась, что все места заняты: только она облюбовывала себе какое-нибудь место, как с места этого слышалось: «Занято!» Наконец ей удалось найти себе место: местом этим оказалась узкая расщелина между двумя утесами, где Умная Эльза и затаилась, чтобы поразмыслить над формой и содержанием письма Японского Бога. Убедив себя в том, что форма и содержание в данном письме едины, она облегченно вздохнула и надолго задумалась.
И задуматься ей, между прочим, было над чем. То, что у любивших асимметрию японцев в конце концов получилось из спичек, даже при всем желании всех людей доброй воли (Этот повтор я и сам вижу. – Коммент. автора ) никак нельзя было назвать траекторией. На бескрайнем пространстве Национального Парка трудолюбивые, аки муравьи, японцы выложили распростершуюся на сотни и сотни километров монументальную композицию из спичек под емким, как кастрюля от Tefal, названием «Никогда и ни при каких обстоятельствах не забудем мать родную». Композицию следовало наблюдать с окрестных гор: только так она становилась обозримой. Стилистика композиции была традиционной, а потому крайне условной: напрасно было бы искать среди изображений ту самую мать родную, в честь которой композиция получила свое емкое, как кастрюля от Tefal, название: родной матери среди изображений не было и в помине. Посетители Национального Парка с удовольствием пересказывали друг другу давно уже навязшую у всех в зубах и периодически с отвращением выплевываемую поучительную историю про одного незадачливого американского туриста, который, поняв идею композиции слишком прямо, спросил у оказавшегося рядом трехлетнего Накамури, какое из изображений конкретно ему следует рассматривать в качестве «The Native Mother». Вздрогнув от неожиданности, трехлетний Накамури уронил в пропасть атрибуты самурая, случайно сражавшегося поблизости, и, смиренно опустив глаза ниже губ, обратился к незадачливому американцу со следующим комментарием:
– Разве одинокая цапля, отражаясь в ровной поверхности водного источника тихим безоблачным днем узнаёт себя в этом отражении?
