— Я не помнил себя, — сказал он.
Салли встала, убрала со стола, принялась раздеваться, одежду при этом складывала с особым тщанием.
— Сердишься? — спросил он.
— Давай ложиться. Ты устал.
Он подавленно и вместе с тем волнуясь смотрел, как она скидывала белье, вешала на спинку стула комбинашку, лифчик, трусики, надевала пижаму.
Он присел на край кровати.
— Прости, — сказал он.
Салли продолжала чистить зубы.
— Я не сознавал, что делаю.
В конце концов Салли подошла к нему, притянула к своему ровному, теплому животу, так что его голова уткнулась ей под грудь. Ее пальцы, точно корни, поползли по его волосам, добрались до шрама, змеившегося по затылку.
— Откуда он у тебя? — спросила она.
— Схватился с одним парнем.
— А что тот парень?
— Он мертв.
Салли отдвинулась от него:
— Я не думала, что ты и в самом деле…
— Первый парень, которого я убил, был вервольфом. Знаешь, кто такие вервольфы?
— И знать не хочу.
— В последние дни войны из истовых гитлерюгендовцев формировали особые батальоны — им было велено защищать Берлин до последней капли крови. Я схватился с одним из них через несколько дней после того, как Берлин пал.
— Почему ты стараешься меня напугать?
Что правда, то правда, подумал он. Я стараюсь ее напугать.
— Эрнст, что станется с нами?
— Не знаю.
— Мы могли бы пожениться.
— Твои знакомые сказали бы, что я польстился на твой паспорт.
— Но это же неправда.
— Почему, — сказал он, — паспорт-то у тебя есть.
— Но ты же любишь меня. Ты сам так сказал.
— У тебя есть паспорт. Может быть, поэтому я тебя и люблю.
— Ты веришь в Бога? — огорошила его вопросом Салли.
— В кого-кого?
— В Бога.
— Не знаю. Как-то никогда об этом не задумывался. А это важно?
— Меня воспитывали в неверии. Мои родители — социалисты. А я верю в Бога.
— Ну, так ты веришь в Бога, — сказал он, — ну и что?
— Что толку объяснять. Тебе не понять.
— Угу. То-то и оно. — Эрнст натянул куртку. — Нам никогда не понять друг друга. Слишком разная у нас была жизнь.
— Куда ты?
— Пройдусь, — сказал он. — Что-то мне не по себе.
— Эрнст!
Но он уже скрылся за дверью.
Проснувшись после той, первой его ночи у нее, Салли, хоть между ними и не было близости, не находила себе места от стыда. Она подцепила его буквально на улице. Эрнст же в то первое утро проснулся с ощущением, что его оттолкнули. Он не ожидал, что ему придется провести всю ночь на полу.
— Моя рубашка еще влажная, — сказал он вечером. — Я уйду, когда она высохнет.
— Я думала, у тебя есть чемоданчик. Думала, ты его принесешь.
— Ты же не хочешь, чтобы я остался.
— Да нет, — солгала она. — Хочу.
Эрнст, как и обещал, помыл и натер пол, и в то же утро Салли договорилась с Карпом, что Эрнст вселится в пустующую комнату дальше по коридору.
Через три дня они стали любовниками, и Эрнст проявил такую изощренность, что разом стер из ее памяти двух-трех неуклюжих юнцов, своих предшественников, но при всем при том он вселял в нее страх. Она никак не ожидала, что способна выкрикивать непристойности и шептать нежности мало того что чужому человеку, так еще и человеку, которому, по всей вероятности, нет до нее никакого дела. Но после того, как он стал предупреждать ее малейшие желания, после того, как они, отбросив притворство, поселились вместе, она осознала, что у него на нее права и за пределами интимной сферы. Тем не менее первые несколько недель — а в них смешались ужас, наслаждение и мука — были напряженными. Салли каждый день собиралась сказать Эрнсту, чтобы он ушел, и каждая ночь была еще более бурной, чем предыдущая. Временами Эрнст нагонял на нее такой страх, что она только что не заболевала. Однако в глубине ее души жила уверенность, что так продолжаться не может. Это лишь эпизод, только и всего.
Спустя неделю после того, как Эрнст переехал, он договорился с Карпом, что будет делать по дому все, что потребуется. Спустя две недели он уже выполнял всевозможные работы для жильцов соседних домов и смог еще раз послать деньги родителям. А когда перебрался к Салли, стал еженедельно вносить на расходы по два фунта.
И все равно он оставался для нее загадкой. Он увлекался играми, собирал любые, без разбора, марки, обожал вестерны и самые что ни на есть душещипательные голливудские мюзиклы. Всем романам он предпочитал «Скарамуш»
[85]
. Вместе с тем он был просто пугающе проницателен.
Как-то раз Салли свалилась с гриппом, и тут он открылся ей с новой стороны. Этот парень, детище жестокости, пел так, что на глазах навертывались слезы. Бог знает как, бог знает где, в промежутках между кражами, потасовками и побегами, Эрнст успел нахвататься песен Моцарта и Шуберта. Но подобно тому, как змея старается скрыть от чужого глаза свой великолепный окрас, так и Эрнст не хотел выставлять напоказ свой дар. Он взял с Салли слово никому о нем не говорить. И все же, когда она купила ему гитару, Эрнсту стоило немалого труда скрыть радость. Он пел для нее чуть не каждый вечер.
— Тебе надо учиться, — говорила она.
— Нет, — говорил он. — Это невозможно.
Эрнст, судя по всему, ни перед чем не останавливался, чтобы выжить. Однако единственное имеющееся в его распоряжении достояние использовать не желал. Салли его поняла. И перестала подстегивать.
А затем для обоих началась светлая пора — пора радости, открытий, дурачеств и воздушных замков. Пора, когда Салли, возвращаясь домой из школы, последний квартал бежала бегом, стаскивала пальто, расстегивала юбку, и, еще до того, как она, скинув туфли, бросалась в его объятья, ее начинала бить внутренняя дрожь. Пора, когда дряблые, погасшие лица пассажиров в метро преисполняли ее жалостью. Когда одного прикосновения хватало, чтобы стало ясно: она не вправе больше ничего просить от жизни. Пора нескончаемых ночей, проходивших в разговорах, ночей любви, одной сигареты на двоих, фантазий и вина. Пора, когда она, некстати вспомнив какие-то особо жгучие ласки, разражалась смехом, озадачивавшим школьниц. Вместе с тем она знала, что пора эта продлится недолго. За эту радость, его и ее радость, им придется заплатить, и очень скоро. Эрнст был порождением ночи, был обречен.
