Когда Эрнст встретил Салли, он хотел одного — добраться до Америки и разбогатеть. Свои шансы он оценивал трезво. Его ум, хорошая внешность, изощренность в постельных делах, знание языков и, прежде всего, наплевательское отношение к людям должны были ему помочь. Отсутствие законченного образования, кашель — уж не симптом ли туберкулеза — и полиция могли помешать. Он не учел одного — не учел, что может влюбиться.
Эрнст знал, какие чувства положено испытывать влюбленным, и поэтому постепенно понял, что он, словом, что он влюбился в Салли.
Когда он бывал с Салли, у него рождалось подозрение, что пусть не мир, но счастье — вовсе не бабушкины сказки. Рождалось ощущение — до чего же хорошо любить, томиться желанием, не спать по ночам, тереться лицом о влажный живот любимой, петь, валять дурака. Он разучивал песни, начал — это давалось нелегко — надеяться, ощущать вкус к жизни. Но бывало и так, что часа в три ночи он просыпался от кошмара: ему снился Ники, чудилось, что наливное, теплое тело Салли обок от него — мертвое, и, не в силах справиться со страхом, в конце концов, расталкивал ее, стискивал в объятьях. А бывало и так, что ему приходилось претерпевать эту муку в одиночку. Штукатурил ли он потолок у соседей, заделывал ли трещину в стене на их улице, натирал ли пол в доме за углом, при воспоминании о каком-то особо прелестном ее жесте, сокровенной ласке или запахе у него вдруг перехватывало дух, ноги подкашивались, и он под тем или иным малоубедительным предлогом бросал работу и мчал домой — переждать этот час, целых три тысячи шестьсот секунд, до ее возвращения, при том что в любую из них, опередив Салли, могла явиться полиция и забрать его.
Эрнсту захотелось сделать Салли подарок, и он отнес ее фотографию австралийскому художнику, картину которого — девочка с собачкой на коленях — увидел на парковой выставке в Хампстед-Хит, и австралиец, поторговавшись, подрядился написать портрет Салли за двадцать пять гиней — это был первый в его жизни заказ. И Эрнст десять дней кряду торчал у австралийца в студии — придирался, говорил, что цвет не тот, а то там, то тут нет сходства. Из-за рамы они поцапались. Австралиец запросил за раму десять гиней сверх цены, а Эрнст — он считал, что портрет не очень-то похож, — говорил, что не прибавит ни гроша. Мало того, он еще потребовал, чтобы австралиец написал в правом, пустом, по его мнению, углу вазу с розами. Ваза, сказал австралиец, нарушит композицию, но Эрнст раскошелился еще на пять гиней, и ваза была водружена. Назавтра Эрнст отнес картину домой и перед приходом Салли повесил ее над кроватью.
Картина была ниже всякой критики. Но Салли предположила — и не ошиблась, — что Эрнст дарит подарок первый раз в жизни.
— Милый, картина прекрасная. Просто прекрасная.
— Не хочешь меня огорчать.
— Правда-правда, милый, прекрасная картина.
Эрнст запрыгнул на кровать.
— Ты там не очень похожа, но глаза, по-моему, вышли хорошо. Если она тебе не нравится, ее можно вернуть. Я не обижусь.
Но Салли и слышать об этом не хотела. Во всяком случае, так она ему сказала.
Когда Эрнст вернулся — через час после того, как ушел из дому, — Салли сидела на кровати, надписывала конверт. Эрнст твердо намеревался по возвращении рассказать ей всю правду про Ники. Но едва он переступил порог, как она кинулась обнимать, целовать его, лепетала всякие нежности.
— Никогда, никогда не уходи так, — сказала она. — Я боялась, что ты не вернешься.
Эрнст тяжело опустился на кровать.
— Как знать, может, оно бы и лучше, — сказал он.
— Я написала отцу о тебе. Длинное-предлинное письмо. Сообщила, что ты просил меня выйти за тебя замуж.
— Так ведь я же не просил.
— Я предчувствовала, что попросишь.
— Предчувствовала?
— Вернее, ожидала. А ты что, не хочешь на мне жениться?
— Угу. Еще бы.
— Мы поженимся, — сказала она, — вернемся в Монреаль.
Придется выправлять документы — вот что это значит, подумал он. Если выправлять документы, обнаружится, что он здесь нелегально. Не исключено, что докопаются и про Ники. В полиции наверняка есть досье.
— Твой отец, — сказал он, — будет не в восторге.
— Ладно, — сказала она. — Никто не обязывает нас ехать в Монреаль. Можно остаться и здесь.
— Да, можно остаться и здесь, — повторил он.
И тут же с такой яростью набросился на нее, что она опешила:
— Наткнись ты на мертвеца на канадской улице, ты бы остановилась, сбежались бы прохожие, вызвали бы полицию, а там, откуда я, в таком случае побыстрее проскакивают мимо. Посмотреть на мертвеца и то не рискуют.
— Эрнст, Эрнст, любимый. Все это в прошлом. Ну почему ты…
— Твои родные возненавидят меня, прежде чем увидят.
— Ну так не поедем в Канаду, никто нас не неволит. Я же тебе сказала. Главное — быть вместе.
— И оставаться здесь?
— Да.
Как же, как же, подумал он. Оставаться здесь. А прямо под нами — Норман.
— Эрнст, мы любим друг друга. К черту их всех.
— Множество людей любят друг друга. И что из этого?
— К черту их всех.
— Какой ты еще ребенок.
— Я сказала: к черту их. Да пошли они все. — И чуть спокойнее добавила: — Мы любим друг друга. Это же прекрасно, разве нет?
— Мы любим друг друга, — устало повторил он.
— Ну да.
— А мой отец перебегает из зоны в зону. И будет бегать так до самой смерти.
— Мы возьмем его с собой.
— Как же, как же, — сказала она, — а с ним и мать. Она, насколько мне известно, живет сейчас с английским сержантом из Блэкпула.
— Прихватим и сержанта из Блэкпула.
— Угу, и моего дядю Ганса к ним в придачу, — сказал Эрнст. — Ганс — он идиот. Для него война тянулась слишком долго.
— Прихватим и его.
— И детей, — сказал он. — Непременно надо взять с собой и детей. Пусть себе гуляют на раздолье, в полях. И чтоб никаких тебе молодежных организаций, никаких тебе отчетов по самокритике. Одни кисельные реки с молочными берегами да березовая каша. Каша детям очень полезна.
— Полезна детям? Это еще что такое?
— Ты права, детка, никакой каши. Но куда, — спросил он, — куда мы идем?
Салли ничего не ответила.
— Куда?
Она всерьез задумалась.
— Не важно, — сказала она, — пока ты тут, не важно.
— Пока мы вместе.
— Вот именно.
— Можно даже остаться здесь. — В тоне его сквозила издевка.
— Да, — сказала она, — если хочешь.
Эрнста как подкинуло — он рванулся к раковине: его вырвало. Салли придерживала его голову. Его вырвало еще два раза. Она напоила его чаем.
