Хейл знал всю правду.
Норман влюбился в молоденькую канадскую учительницу, она предпочла ему немца, ближе ей по возрасту. Немца этого, бежавшего из Восточной Германии по политическим мотивам, друзья Нормана приняли в штыки. Норман, желая расположить девушку к себе, взял немца под свою защиту. В то же самое время, находясь в стесненных обстоятельствах, Норман вошел в сговор с продюсером из эмигрантов, и, если бы это дело выгорело, у Лоусона украли бы права на «Все о Мэри». Когда сговор обнаружился, Норман, не в силах перенести позора, укрылся во временной амнезии. А потом — история и так гнусная, а это уже и вовсе стыд и срам — Норман каким-то образом вынудил немца бежать, надеясь так реабилитировать себя в глазах эмигрантов. Хейл был потрясен до глубины души. Что делает жизнь с человеком, подумал он.
Норман выпил виски.
— До сих пор я никому не рассказывал всю правду про Эрнста, — сказал он. — Не хотел, чтобы надо мной потешались: я таким дураком себя выказал…
Хейл огладил бороду. Этот последний взлет фантазии, будто немец убил его брата, — явственный случай умственной компенсации. Хейл решил, что никому не расскажет об этой бредятине. Ведь со временем, он не сомневался, Норман придет в себя.
— Что ты думаешь о хрущевских разоблачениях? — спросил Хейл.
Норман без особой охоты переключился на тему, так волновавшую его прежде.
— Насколько мне известно, — сказал он, — речь, о которой ты говоришь, издана Американским госдепартаментом.
Не стоит затевать с ним спор, подумал Хейл.
— Что ж, — сказал он, — мне, пожалуй, пора…
Норман растянул рот в добродушной, пьяной улыбке. Хейл ежегодно ездил в Европу, точь-в-точь как мальчишки ездят в Кони-Айленд. Как знать, подумал Норман, может, так и надо.
Хейл обратил внимание, что на полу валяется монреальская «Стар». Он поддел ее ногой.
— Тоскуешь по дому? — спросил он.
— Это воскресный выпуск, тамошний приятель присылает мне его уже, бог знает, сколько лет.
— Возвращайся домой. Я по-прежнему думаю, что здесь ты попусту тратишь время. Ты должен вернуться домой, преподавать.
— Даже, если бы я хотел возвратиться, — сказал Норман, — у меня нет денег на дорогу.
— Я с радостью дам тебе взаймы.
— Спасибо. — В дверях Норман пожал Хейлу руку, задержал его. — Я и правда тебе благодарен. Меня очень тронуло твое предложение.
— Я действительно хочу, чтобы ты вернулся.
— Знаю. А что слышно о Чарли? Как он поживает?
— Лучше некуда. — Хейл взялся за ручку двери и — была не была — решился. — Может, и не мое это дело, — сказал он, — но я хочу, чтобы ты знал: Чарли не затаил к тебе обиды. Словом, если ты поэтому не возвращаешься, вот я о чем.
— Не твое это дело, — сказал Норман, — что верно, то верно.
Когда Хейл ушел, Норман налил себе еще. Было уже четверть пятого. Кейт и Вивиан пригласили его на чай, он опаздывал. Выпью последнюю, возьму такси. Однако, выйдя на улицу, решил поехать на метро. Такси было ему не по карману, к тому же последнее время такси он предпочитал метро и автобус. Как знать, если повезет, он может встретить Эрнста, Салли, Винкельмана — кого угодно, хоть кого-то из прежних друзей. Последнее время он не виделся ни с кем, кроме Вивиан и Кейт. Путешествовать и то перестал. Чуть не каждое утро спал до полудня, читал газеты, журналы, изредка — книги, затем выпивал первую рюмку. Деньги у него были на исходе.
Норман шел по Кингз-роуд, когда кто-то схватил его за руку.
— Норман! Норман Прайс! Вот кого я хотел увидеть, — сказал Колин Хортон. — Я собирался позвонить вам завтра же, с утра.
Выглядел Хортон неважнецки. Его костистое лицо покрыла сеть мелких морщин, черные волосы больше не лоснились. Они зашли в «Эйт Беллз».
— Вы прозрели раньше всех нас, — винился Хортон, — так что если хотите сказать: «Я же вам говорил», имеете полное право.
— Вы это о чем?
— О Сталине, — сказал Хортон.
— А, вы о той речи.
— Я, знаете ли, в Испании писал статьи о ПОУМ
[146]
, и в сорок первом в Нью-Йорке парочку троцкистов выгнали с работы не без моей помощи.
— Но не из-за их политических взглядов, — сказал Норман.
— Повторяю: если хотите сказать — «Я же вам говорил», вы…
— Извините.
— Норман, послушайте, Норман. В Штатах есть один юнец. Я положил на него клеймо на всю жизнь. Я считал: это часть той цены, которую приходится платить, но теперь… Что мне ему написать? — спросил Хортон. — Это мой сын.
— Что, если еще по одной?
— Когда я думаю о том, скольких убили, когда вспоминаю статьи, в которых оправдывал это, у меня муторно на душе.
— Крепитесь, старина. Они бы поступали точно так же и без вашего соизволения.
— Мне сорок пять, — сказал Хортон, — и я был так уверен в своей правоте. Я…
— Выпейте-ка, — сказал Норман. — Пусть это и жестоко — не отрицаю, — но ничего больше об этом я слышать не хочу. Колин, я сыт по горло.
— И что хуже всего: я подозревал, что от нас скрывают правду, — продолжал Хортон, — но держал свои подозрения при себе во имя высшей правды. — Он вытер глаза. — Я считал, что за тридцать лет человек переродился.
— Вы и впрямь в это верили?
— Я, знаете ли, был в Испании.
— Если еще кто-то скажет мне, что он был в Испании, я расквашу ему нос. Кстати, что вы делали в Испании?
— Был журналистом.
Норман направился к выходу.
— Погодите, — попросил Хортон, — поговорите со мной еще. Я… Извините. — Он высморкался. — Я… У кого мне просить прощения?
— Да не убивайтесь вы так.
— Для начала попрошу прощения у вас за то, что тогда так напустился на вашего приятеля. Я был не прав. Теперь я это понимаю.
— Замнем, — оборвал его Норман.
— Что с ним стало?
— Не знаю.
— Как бы то ни было, — сказал Хортон, — тогда я был не прав, а вы правы. Вы разбираетесь в людях лучше меня.
Норман вымученно улыбнулся.
— У меня назначена встреча, я опаздываю.
— Что ж, увидимся вечером, — сказал Хортон. — Там поговорим подольше.
— Где это там?
— Разве Боб Ландис вас не пригласил?
Норман понял, что Хортон долго отсутствовал и не знает, что его больше никто и никуда не зовет.
— Как же, как же, — сказал Норман, — увидимся вечером.
