Искренне Ваш, УОЛЛИ ТЕМПЛ.
P. S. Мне и правда нравится классическая музыка, а уж до Вашей передачи я и вообще сам не свой. Одна из моих любимых пластинок, которую очень Вам рекомендую (может, поставите как-нибудь в другой раз), — это «Избранное» Моцарта.
Мириам сделала паузу, а потом и говорит:
— Это письмо пришло от того же шутника, что уже писал нам, представляясь то Дорин Уиллис, то еще каким-нибудь вымышленным именем.
Ч-черт!
— Я прочитала его письмо вслух только для того, чтобы этот радиослушатель знал, что он меня не одурачил. А за его труды пусть ему будет награда — я поставлю для него Шопена, Этюд 1–12, опус 10 в исполнении Луи Лорти. Запись сделана в Суффолке, Англия, в апреле 1988 года.
Наша семейная лесная почта — этот «там-там телеграф», а вернее сказать, игра в испорченный телефон — в последнее время шла с истерическим перенапрягом, так что и до меня донеслись кое-какие обрывочные сведения. Например, о том, как Майк звонил Савлу.
— Держись за шляпу: папочка пишет мемуары!
— Я знал, что он что-то задумал. Минуточку, извини. Нэнси, ты кладешь эту книгу не на ту полку. Она должна лежать там, откуда ты ее взяла… Прости, Майк. Мемуары, говоришь? Черт, вдруг его не захотят печатать? Это может совсем сломить его.
— Ну, сейчас купят всё, что касается Клары Чернофски, да и потом — он же знал кучу всяких знаменитостей.
— Слушай, это не ты мне говорил, что у Каролины какой-то родственник крутой хирург-ортопед?
— Да. И что?
— Нэнси, нет, это не совсем то место, где она стояла. Черт! Черт! Черт!.. Прости, Майк. Я бы хотел кое о чем посоветоваться. Если я отправлю тебе рентгеновские снимки, ты не можешь их ему передать?
— Чтобы опять разворошить то забытое дело о смерти или — как до сих пор выражается Кейт — исчезновении Бернарда Московича?
— Я тебе задал вопрос.
— Да. Конечно. Если ты настаиваешь…
Затем Савл позвонил Кейт.
— Ты слышала? Папочка собирается нас прославить.
— А почему ты думаешь, что один ты в нашей семье можешь быть писателем?
— Он тебе никаких набросков еще не показывал?
— Савл, ты бы послушал, как он по телефону-то разошелся! Рассказывал старые истории, хохотал. Вспоминал звезд хоккея, которых видел в их лучшие годы. А еще у папы была интрижка с учительницей, когда ему было всего четырнадцать лет.
— Да ну, он нам лапшу вешает. Он говорил, да только я никогда в это не верил.
— Помнишь, как он нам лекции читал об опасности наркотиков? Так он, оказывается, когда был в Париже, день и ночь курил гашиш! Когда он говорит о прошлом, он молодеет прямо на десятилетия. Последнее время только прошлое его по-настоящему и занимает.
Потом Майк позвонил мне.
— Папа, ты можешь обо мне писать что угодно, но только — пожалуйста — не задевай Каролину!
— А ты попробовал бы поговорить так с Сэмюэлом Пипсом
[317]
или Жан-Жаком Руссо, хотя ты-то ни того, ни другого и не читал, поди!
— Я не шучу, папа.
— Тебе не о чем беспокоиться. Как детки?
— Джереми прекрасно сдал экзамены за начальную школу. А Гарольд — вот, прямо сейчас, пока мы говорим с тобой, — пишет тебе письмо.
На следующее утро в десять позвонил Савл.
— Ты чего так рано встал? — поинтересовался я.
— Мне к одиннадцати к дерматологу.
— О господи! Проказа! Вешай трубку немедленно!
— Ты что, правда пишешь мемуары?
— Ну, в общем, да.
— Дал бы мне взглянуть. Папа, пожалуйста!
— Со временем, может, дам. Как Нэнси?
— А, эта. Она бросила в самую пыль мои компакт-диски и измусолила авторский экземпляр «Читателя-неоконсерватора». Помнишь, я тебе тоже экземпляр посылал? В общем, она вернулась к мужу.
Но по-настоящему я взволновался, только когда позвонила Мириам, с которой я никак не мог поговорить уже полтора года. Когда я услышал, как она этим своим голосом обращается прямо ко мне, у меня сердце чуть наружу не выскочило.
— Барни, как поживаешь?
— Прекрасно. А почему ты спрашиваешь?
— Так у людей заведено, когда они долго друг с другом не общались.
— Хм. Ладно. А ты?
— Я тоже прекрасно.
— Ну так и всё, наверное? Поговорили?
— Барни, я тебя умоляю.
— Когда я слышу твой голос, как ты называешь меня по имени, у меня сразу руки трясутся, так что, умоляю, никаких «Барни» и никаких «умоляю».
— Мы прожили вместе больше тридцати лет…
— Тридцать один.
— …и по большей части чудесно. Неужто мы теперь не можем поговорить?
— Я хочу, чтобы ты вернулась домой.
— Я дома.
— Ты всегда гордилась своей прямотой. Так и переходи прямо к делу, прошу тебя.
— Мне звонила Соланж.
— У меня с ней ничего нет. Мы добрые друзья, вот и все.
— Барни, ты не должен передо мной отчитываться.
— Черт возьми, и правда не должен.
— Тебе уже не тридцать лет…
— Да и тебе…
— …и продолжать так пить больше нельзя. Она хочет, чтобы ты показался специалисту. Пожалуйста, сделай, что она просит.
— Гммм.
— Ты знаешь, я ведь до сих пор переживаю за тебя. Часто о тебе думаю. Савл говорит, ты пишешь мемуары?
— Ах вот оно что. Да вроде как, решил немножко наследить в песках времен.
Вознагражден: в трубке слышится гортанный смешок.
— Не вздумай дурно отзываться о детях. Особенно…
— А знаешь, что сказал однажды Ирли Уинн?
— Ирли Уинн?
— Это бейсболист. Великий питчер, то есть подающий. Его имя занесено на скрижали славы. Как-то раз его спросили: мог бы он засандалить собственной матери? «Это смотря как она умеет отбивать», — ответил он. [Проверить эту цитату мне не удалось. — Прим. Майкла Панофски.]
— Особенно о Савле. Он такой ранимый!
— И о профессоре Хоппере, правильно? Которого я сам запустил в наш дом. Ах, прости, пожалуйста. Как поживает Блэр?
— Он решил досрочно уйти на пенсию. Мы собираемся провести год в Лондоне, где он сможет наконец закончить монографию о Китсе.
