— Бука был пьян, мог забрести туда, упасть, сломать обе ноги и умереть с голода. Как смеете вы оба так быстро соглашаться с обвинениями в папин адрес, когда сам он ни на что уже ответить не может, даже имени своего не помнит.
— Кейт, ты не одна здесь, кого все это расстраивает. Будь благоразумнее, пожалуйста.
— Ах, конечно, благоразумнее! Папа был маньяк-убийца! Ему это запросто, правда? Застрелил Буку, втащил на вершину горы и переломал ему ноги лопатой.
— Я же не говорю, что это было именно…
— И ведь не было даже намека на попытку зарыть его. Ты что думаешь, папа бросил бы его на съедение зверям?
— А если у него времени не было?
— За все эти годы?
— Останки обнаружили невдалеке от того места, где у папы был шалаш, о котором он однажды нам рассказывал. Поблизости нашли осколок стекла. От бутылки из-под виски!
— Ну и что?
— Кейт, мы знаем, каково тебе, но…
— Они оба были пьяны. Он мог убить его случайно. Считай так, если хочешь.
— Папа для нас ничего не жалел, и мы просто обязаны всякое сомнение толковать в его пользу. Так что вы можете верить чему угодно, а я лично хоть до ста лет доживу, а все буду считать его невиновным. Между прочим, вы не забыли? Он ведь до конца не расставался с мыслью, что Бука где-нибудь живет себе спокойненько и однажды объявится.
— Вот и объявился. Или нет?
Еще мы там в коттедже решали вопрос, что делать с неоконченной рукописью, которую каждый из нас прочитал; кроме того, нам хотелось насладиться в последний раз воспоминаниями детства, да и закрыть дом, уже выставленный на продажу. Обстоятельства, впрочем, не очень-то этому способствовали. Агент по недвижимости сказал: «На следующий день после референдума мне позвонили сорок два человека, желающих продать собственность в здешних местах, а вот предложений купить пока нет ни одного».
С тех пор как мы узнали, что у отца болезнь Альцгеймера, это был не первый наш семейный съезд и не второй. Всякий раз Савл заводил одну и ту же песню: дескать, у бабушки было то же самое, значит, мы все в группе риска.
Для начала, поучал всех Савл, нам не следует пользоваться подмышечными дезодорантами на основе цинка и готовить в алюминиевых кастрюлях, которые тоже под подозрением. Он выписывал и «Ланцет», и «Медицинский журнал Новой Англии» и так на этом поприще продвинулся, что прочитал нам лекцию о пользе курения — оказывается, никотин недавно признали стимулятором мозга, и курильщикам наша семейная болезнь угрожает меньше.
— Ну да, потому что они умирают раньше от рака легких, — отозвалась на это Кейт. — Так что сейчас же гаси сигару!
— Точка?
— Точка, — сказала Кейт и зарыдала.
Диагноз «болезнь Альцгеймера» нам подтвердили четыре месяца назад на совещании в офисе «Артели напрасный труд» 18 апреля 1996 года. Присутствовали доктор Гершкович, два приглашенных им специалиста, Соланж и Шанталь Рено и конечно же Кейт, Савл и я. Савл сразу после этого сел в поезд и поехал в Торонто известить Мириам. Узнав такую новость, она расплакалась и, едва совладав с голосом, тут же стала звонить Барни, проситься приехать.
— Не думаю, что смогу с этим справиться.
— Пожалуйста, Барни!
— Нет.
Однако он начал каждое утро бриться, урезал себя в потреблении алкоголя и табака и стремглав кидался на каждый звонок в дверь или по телефону. Соланж перезвонила Мириам.
— Приезжайте как только сможете, — сказала она.
— Но ведь он отказал мне.
— Он даже на краткую прогулку выходить не хочет — вдруг вы приедете, а его нет.
Мириам приехала следующим утром, и они вдвоем отправились на ланч в «Ритц», где метрдотель отличился не лучшим образом, сказав:
— О, давненько я вас вместе не видывал! Что, решили тряхнуть стариной?
Впоследствии Мириам рассказывала Савлу:
— Я заметила, что меню его озадачило, и он попросил меня сделать заказ за нас обоих. Но вначале он был весел. Даже игрив. «Я, — говорит, — с нетерпением жду, как я в дурдоме — или куда там меня поместят — буду играть в прятки и в бутылочку с другими шизанутыми. Может, у них там для нас трехколесные велосипедики найдутся… и жевачка! Мороженое шариками в стаканчиках». Прекрати, оборвала его я. Он заказал шампанское, но официанту при этом говорил что-то вроде «принесите нам бутылку… ну… эт-самое… как его… с пузырьками… что мы всегда заказывали». Официант улыбнулся — решил, видимо, что Барни пытается блистать остроумием, и мне за него было ужасно обидно. Хотелось сказать болвану: когда мой муж хочет блистать остроумием, он таки им блистает!
А все же как это было бы здорово, говорил Барни, если бы я согласилась улететь с ним в Париж в ночь его свадьбы. Мы вспоминали старые добрые времена, дни нашей молодости, и он пообещал мне, что нынче не будет непрестанно блевать, как тогда, при первом нашем свидании. «Хотя, — говорит, — если вдуматься, получилась бы некоторая даже симметрия, не правда ли?» Но это ведь не обязательно должно быть наше последнее свидание, сказала я. Мы теперь можем стать друзьями. «Нет, не можем, — нахмурился он. — Или все, или ничего». Мне дважды приходилось вставать и уходить в туалет, чтобы не разрыдаться за столом. Я видела, как он принимает таблетки — множество, даже не знаю сколько, все разноцветные… Но запивал шампанским. Под столом он коснулся моей руки и сказал, что я по-прежнему самая красивая женщина из всех, кого он видел, и что он когда-то смел надеяться, что мы умрем одновременно, лет в девяносто с лишним, как Филемон и Бавкида, и милосердный Зевс превратит нас в два дерева, которые зимой будут ласкать друг друга ветвями, а по весне сплетаться листвой.
Потом — даже не знаю, может, из-за шампанского? — он начал неправильно произносить слова. Стал путаться в столовом серебре. Нужна вилка, а он берет ложку. Вместо того чтобы за ручку, берет нож за лезвие. Какая-то неприятная перемена в нем произошла. Может быть, от расстройства, разочарования. Потемнел лицом. Жестом поманил меня наклониться ближе и шепотом говорит: Соланж подделывает чеки! Обкрадывает его. Он боится, что она может заставить его подписать сфабрикованное ею завещание. А еще она нимфоманка: затащила однажды привратника из его дома с собою в лифт и задирала юбку — показывала, что на ней нет трусов. Принесли счет, и я заметила, что он не может в нем разобраться. Да ты просто подпиши, — сказала я, и он рассмеялся. «О'кей, — говорит, — только сомневаюсь, узнают ли они мою новую подпись». Вдруг говорит: «Слушай, а я ведь кое-что еще помню. Когда-то привел ее сюда с ее мамашей, а старая сука и говорит: "Мой муж всегда оставляет на чай двенадцать с половиной процентов!"»
Тут вдруг он снова весь переменился. Такой нежный стал. Любящий. Стал тем Барни, которого я как раз больше всего и люблю. И я поняла, что он забыл, что я вообще когда-либо от него уходила, видимо, решил, что мы сейчас вместе пойдем домой, а вечером, может, кино по видику посмотрим. Или будем читать в постели, переплетясь ногами. Или вдруг ни с того ни с сего — раз! — и последним самолетом в Нью-Йорк; он любил всякие сюрпризы… фокусник. О, когда-то с ним было так здорово, он был такой непредсказуемый, такой любящий, и я подумала: а что, если не возвращаться в Торонто, а и впрямь пойти с ним домой? Тут я сразу — к телефону, позвонила Соланж, чтобы она срочно приехала. Возвращаюсь к столику, его нет. Боже мой, где он? — спрашиваю официанта. «В туалете», — говорит. Я подождала у двери мужской уборной, он выходит — улыбка растерянная, ноги шаркают, а я смотрю, у него ширинка не застегнута и мокрые штаны…
