Согласно последним опросам общественного мнения, ситуация с референдумом намечается ничейная, но в баре «Динкс» звучат шутки самого замогильного толка. Один из завсегдатаев, Сай Тепперман, фабрикант одежды, предвидя бойкот своих товаров во всей остальной Канаде, сказал: «Я серьезно подумываю, не начать ли мне вшивать в джинсы лейблы "Made in Ontario" на случай, если эти мерзавцы победят». Обозреватель «Газетт» Зак Килер, как всегда, выступал с шутками скорей детсадовского свойства. «А знаете, почему ньюфики за отделение? Они думают, что, если Квебек отвалится, им в Онтарио будет на два часа ближе ехать»
[180]
.
Мисс Морган, она же «Кобёл с микрофоном», в день ее первого визита сообщила мне, что собирается голосовать за независимость. «Они тоже имеют право на свою страну. Они действительно представляют собой отдельное общество».
— Как насчет того, чтобы со мной пообедать?
— Вы же годитесь мне в дедушки!
— Так. Следующий вопрос, пожалуйста.
— Если бы ребенок, который у Клары родился мертвым, был белым, вы бы ее все равно бросили?
— Вы хотите сказать, дошло бы у нас до развода или нет? Что ж, это интересный вопрос. Я мог бы сдуру подумать, что ребенок мой.
— Но в вас все же глубоко сидит предубеждение против афроамериканцев?
— Да ну, еще чего.
— Я снеслась с Измаилом Бен Юсефом, которого вы знали под его рабским именем Седрик Ричардсон, и он утверждает, что вы систематически посылаете ему бранные письма.
— Готов поклясться на головах моих внуков, что он лжет.
Она полезла в папку и протянула мне ксерокс письма, в котором некое общество «Старейшины Сиона» призывало учредить стипендии для черных братков, попавшихся на грабеже.
— Фу, какая гадость, — сказал я. — Это же просто дурной вкус!
— Но разве это не ваша подпись стоит внизу страницы?
— Нет.
Она тяжко перевела дух.
— Уже много лет Терри Макайвер — этот расист, этот женоненавистник — посылает людям оскорбительные письма от моего имени…
— Давайте это оставим.
— А если вы не хотите, чтобы приличные мужчины глазели на вашу очаровательную грудь, то почему вы не носите лифчик — тогда соски не проступали бы столь явно. Ведь это отвлекает по меньшей мере!
— Вот что, мистер Панофски. Столько мужчин торчат на власти своего пениса и столько их меня уже и лапали, и щипали, что я предлагаю раз и навсегда закрыть эту тему. Женщины нетрадиционной ориентации потому вас и пугают, что вы боитесь той угрозы, которую они представляют для (кавычки открыть) нормальной (кавычки закрыть) патриархальной, авторитарной системы, основанной на подчинении женщин мужчинам.
— Не сочтите за назойливость, — сказал я, — но как ваши родители относятся к тому, что вы лесбиянка?
— Я называю себя не так. Я гуманосексуалка.
— А, ну тогда между нами все же есть что-то общее.
— Вы согласились на это интервью, чтобы насмехаться?
— А почему бы нам не продолжить дискуссию за обедом?
— Идите вы к чертовой матери, — сказала она, собирая вещички. — Если бы не вы, Клара была бы и сейчас жива. Это мне Терри Макайвер сказал.
14
Париж, 1952 г. Прошло всего несколько дней после смерти Клары, я нехотя выплывал из очередного водочного ступора, совершенно не понимая, где я, что со мной, и тут вдруг встрепенулся: вроде послышался какой-то звук — нечто среднее между царапаньем и стуком в дверь. Кыш, кыш отсюда, подумал я. Но стук продолжался. Опять, наверное, Бука. Или Йоссель. Мои преданные сиделки. Кыш, все кыш, подумал я, отворачиваясь к стене.
— Мистер Панофски, мистер Панофски, пожалуйста, — послышался незнакомый голос. Очень жалобный.
— Всен-нахх! Все! Я болен.
— Пожалуйста, — снова заныл незнакомый голос. — Я не уйду, покуда вы не откроете дверь.
Пять вечера. Я встал с дивана, в котором звякнули сломанные пружины, доплелся до ванной и плеснул себе холодной воды в лицо. Может, это какой-нибудь искатель дешевого жилья, он хоть избавит меня от этой квартиры. Я ведь дал уже объявление в «Интернэшнл геральд трибюн». Что тут поделаешь? По-быстрому собрал с пола грязное белье, пустые бутылки, тарелки с недоеденными сосисками или остатками яичницы и сунул все это в первый попавшийся ящик комода. Стараясь не споткнуться о картонки с Клариными вещами, пошел к двери и отпер. Передо мной оказался маленький, коренастый незнакомец с черной, тронутой сединой «вандейковской» бородкой и в роговых очках, увеличивавших его глаза, карие и печальные, как у спаниеля. Возраст его я оценил примерно лет в пятьдесят с небольшим. Человек в суконном зимнем пальто с каракулевым воротником и фетровой шляпе, которую он торопливо снял, оставшись в черной ермолке, пристегнутой к гладким седым волосам заколкой-невидимкой. Пальто было распахнуто, и я заметил, что плоскость его галстука аккуратно разрезана ножницами надвое.
— Что вам от меня надо? — спросил я.
— Что мне надо? Я ведь Чернофски, — сказал он. — Хаим Чернофски, — повторил он еще раз, как будто это все объясняет.
Чернофски? А, ее первый муж. Я мотнул головой, безуспешно попытавшись вытряхнуть оттуда бьющийся в ней отбойный молоток.
— Учитель рисования? — спросил я в полном отупении.
— Какой учитель рисования? Как у вас с мамме лошн? Вы понимаете идиш, осмелюсь я вас спросить?
— Ну, более-менее.
— Я ваш мехутен
[181]
. Кларин отец. Можно мне войти?
— Да, конечно. Я отойду на секундочку, ладно?
Я снова обдал лицо водой, вернулся — нет, это не галлюцинация. Мистер Чернофски никуда не исчез. Сцепив руки за спиной, он рассматривал рисунки пером, по-прежнему висевшие на стене.
— Я так понял, мистер Панофски, что вы художник?
— Это Кларины, — сказал я.
— Кларины. И зачем она такую гадость покупала?
— Она их нарисовала.
— Нарисовала. Я нечаянно заметил в маленькой комнате колыбель. У вас ребенок?
— Он умер.
— Таки вы потеряли сына, а я потерял дочь. Да не случится большего горя ни в вашем доме, ни в моем.
— Хотите кофе?
— Меня от него пучит. Особенно от этого французского, как его варят здесь. Но от чашечки чаю я бы не отказался, с вашего позволения.
Он расчистил себе место за столом, нарочито брезгливо смахнув с него крошки, и отодвинул подальше кружку с какой-то жижей, в которой плавало несколько сигаретных окурков. Чайную ложку он осмотрел и вытер краем скатерти.
