Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Армия фельдмаршала фон Паулюса уже подверглась разгрому в Сталинграде, американцы захватили Гвадалканал, а я разжился плакатиком с фотографией «голливудской наяды» Уильямс в раздельном купальнике в горошек и прицепил его к стене в своей комнате. Моя мать занялась тогда сочинением анекдотов (она отправляла их по почте Бобу Хоупу и Джеку Бенни) и реприз, которые тем же способом предлагала Уолту Уинчеллу, а мой отец уже щеголял в форме стража порядка. Иззи Панофски был единственным евреем во всей монреальской полиции. Вся наша улица Жанны Манс им гордилась.
А в настоящий момент, наскоро проглотив завтрак у себя дома в «Замке лорда Бинга», я решил воспользоваться тем, что Маккеев, живущих прямо подо мной, нет дома — уехали в свой загородный коттедж на озере Мемфремагог. Скатал в гостиной ковер и отодвинул портьеру, скрывающую огромное, до полу, зеркало, которого я немного стесняюсь перед посторонними, но оно мне совершенно необходимо. Затем я облачился во фрак, надел цилиндр и верные чечеточные туфли «капецио-мастер-тап», после чего сунул в CD-плеер диск с «Bye Bye Blackbird» в аранжировке Луи Армстронга. Не забыл, коснувшись шляпы, поклониться почтеннейшей публике с галерки и с тростью под мышкой для разминки сделал несколько проходок с разворотами, потом пару прыжков — хоп! хоп! — (уже лучше), после чего (а ну-ка, без помарочек!) прошелся в ритме ча-ча-ча: каито, аи-яй-яй!.. Ун каито де ту корасон. М-та-та, м-корасон! Выходит вроде бы! — а значит, можно попробовать и шим-шам-шимми. Попробовал и рухнул, задыхаясь, в ближайшее кресло.
Ну вот, — подумал я. — Приехали. Дыц, тыц… поц! И в который раз решил понемногу завязывать с курением сигар, поеданием обвалянных в муке отбивных средней жирности, перестать наливаться пивом с «икрой из говядины» [Это называется «телячья икра». — Прим. Майкла Панофски.] (вкуснейшая, надо вам сказать, штука, ее специально под пиво подают в «Экспрессе»), зарекся в три горла жрать коньяк Х.О…. что еще? — «мраморные стейки на ребрышках» в заведении «У Мойши», ну, кофеин, это понятно — короче, надо лишить себя всего того, что стало мне вредно с тех самых пор, как я могу это себе позволить.
Да, так о чем бишь я? Ага. Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Я давно уже вернулся из Парижа. Клара мертва, но еще не икона; у Терри Макайвера вышел первый роман, и литература еще могла бы пострадать от него куда меньше, если бы его сразил на взлете тоже какой-нибудь джентльмен из Порлока
[208]
; что касается Буки, то он главным образом вдарял по героину и каждый раз, когда оказывался прочно на мели, писал мне. Денег для него мне было не жалко, но я выкраивал их с трудом — как раз тогда я пустился в плавание по мутным волнам ТВ-индустрии, бился и барахтался и никогда не платил по счетам до Последнего Уведомления. В довершение всех моих тогдашних трудностей я, как последний идиот, возобновил связь с Абигейл, а она — господи ты боже мой! — сразу стала намекать, что готова уйти от Арни ко мне, прихватив с собою еще и двоих детей.
Одну секунду! Не переключайтесь. Перелистывая свой дневник читателя, я наткнулся на высказывание, очень уместное для того времени и той проблемы, в которой я тогда жутко погряз. Это слова Доктора Джонсона, написанные в 1772 году, когда ему было шестьдесят три: «Мой ум расстроен, память путается. В последнее время я с бесплодной настойчивостью пытаюсь направлять мысли в прошлое. Но я еще плохо владею мыслями; почти каждый раз какой-нибудь неприятный эпизод выбивает меня из колеи, лишая покоя».
Вот дальше и пойдет один такой неприятный эпизод, а начался он следующим образом. Однажды мой бухгалтер, гад и мерзавец Тед Райан, послал Арни в головной офис банка «Монреаль» с запечатанным конвертом, сказав, что в нем лежит подписанный чек на пятьдесят тысяч долларов. Но когда служащий банка вскрыл конверт, он нашел там фотографии голых мальчишек и приглашение на ужин при свечах к Арни домой. Осатаневший Арни разыскал меня в «Динксе».
— Есть кое-что, чего ты не знаешь. Каждое утро, прежде чем сесть на рабочее место, я захожу в сортир и меня рвет. У меня уже опоясывающий лишай завелся. Сидим с Абигейл вечером, смотрим по ящику игру «Стань миллионером», и вдруг я начинаю рыдать. При этом оправдываюсь — это, мол, я так, ничего. Ага. Ничего себе ничего! Барни, я твой друг, а он — нет. Ну ты вспомни, как в детстве-то было. Когда ты не мог решить на экзамене пример по тригонометрии, кто кинул тебе бумажку с ответом? Я и тогда был горазд в математике. А теперь? Сколько лет уже я для тебя жонглирую цифрами? Меня ведь за это и посадить могут, а я хоть слово сказал? Выгони ты эту сволочь. Я мог бы выполнять его работу, даже если одну руку мне привязать к заднице!
— Арни, я не сомневаюсь в твоих способностях. Но ты ведь не ездишь на морскую рыбалку в заливе Рестигуш с Маккензи из банка «Монреаль»!
— Да я в жизни не мог насадить червя на крючок, мне это противно.
— Ты что, не знаешь, как многим я рисковал, проворачивая то дельце с земельными участками? Там потонуть было — раз плюнуть. Арни, мне придется терпеть его еще год. Максимум.
— Я уже на детей кричу. А телефон звонит, так я дергаюсь, будто в меня стреляют. В три часа ночи просыпаюсь, оттого что еще во сне начал ругаться с этим юдофобом. Так ворочаюсь в постели, что бедная Абигейл не может глаз сомкнуть, поэтому раз в неделю ей приходится отсыпаться вне дома. По средам чего-то там накомстрячит, наготовит и едет со всем этим в Виль-Сен-Лоран. У Ривки Орнштейн ночует. Я не виню ее. Приезжает хотя бы отдохнувшая.
— Сколько я плачу тебе, Арни?
— Двадцать пять тысяч.
— Со следующей недели будешь получать тридцать.
Когда в среду вечером ровно в восемь приехала Абигейл, я произнес перед ней заранее заготовленную речь:
— Конечно, у меня никогда прежде ничего подобного не было, но мы должны принести себя в жертву ради Арни и ради детей. Я не смогу жить, зная, что обошелся с ним жестоко, и точно так же не сможет жить с этим женщина твоей редкостной красоты, ума и честности. А нам останутся наши воспоминания. Ну, помнишь, как у Селии Джонсон и Тревора Хауарда в фильме «Короткая встреча»
[209]
.
— Никогда не смотрю британские фильмы. У них у всех там такой странный акцент! Кто может понять их английский?
— Никто не отнимет у нас то чудо, что дано нам одно на двоих, но мы должны собрать все свое мужество.
— Знаешь что? Если бы у меня руки не были заняты, я бы тебе похлопала. Но у меня в них как раз каша и жареная грудинка, которые я готовила для тебя. На, — сказала Абигейл, пихая мне в руки кастрюльки. — Подавись!
