Все утро после вчерашней ссоры мы со Второй Мадам Панофски были друг с другом преувеличенно вежливы. Я варил и чистил яйца для ее салата Niçoise
[301]
, а она, с пониманием отнесясь к моему состоянию, сделала мне «кровавую мэри». Но молчание в кухне стояло гнетущее, пока она не включила радио, решив развлечься воскресной утренней программой Си-би-си. Писатель из Торонто жаловался, что ни один книгопродавец не выделяет его произведениям места в витрине, потому что автор не американец и не британец. «Ад, — сообщил он в заключение своей речи, — это каждое утро новый чистый лист бумаги в твоей машинке». Вторая Мадам Панофски прибавила громкость.
— Ушам своим не верю. У него берет интервью Мириам Гринберг!
— А это еще кто такая?
— Я ее противный голосок где угодно узнаю. Как только ей удалось так пробиться? Разве что передком поработала. В университете поговаривали, что она это умеет.
— Правда?
— Ты не мог бы открыть для меня ту банку анчоусов?
— Конечно, дорогая.
Бука лежал в постели весь мокрый и спуститься к завтраку был не в состоянии. Я отнес ему еду на подносе, а затем известил Вторую Мадам Панофски, что поеду в офис подписать кое-какие бумаги (помимо прочих неотложных дел), но потом непременно к ужину вернусь.
— Смотри, будь осторожен в дороге, — напутствовала она меня, подставляя щеку для поцелуя.
— Да, конечно, — отвечал я любезно. — А, кстати! Тебе ничего не надо из города привезти?
— Да вроде нет.
— Перед тем как ехать обратно, я на всякий случай позвоню.
В «Динксе» меня ждал сердитый Хьюз-Макнафтон.
— Что за срочность? — спросил он.
— Мне нужен развод.
— Прямо завтра утром?
— Именно.
Законы Квебека основаны на наполеоновском кодексе, и в 1960 году в этой богобоязненной провинции дела о разводах решались чуть ли не на уровне Палаты общин, а основанием признавалась только супружеская измена.
— Deo volente
[302]
, — сказал Хьюз-Макнафтон, — она закрутит интрижку, и ты сумеешь это доказать. Что ты хмыкаешь?
— Заставишь ее изменить мне, как же!
— Тогда надо, чтобы она сама подала на развод. Она пойдет на это?
— Мы это с ней еще не обсуждали.
— Если она соглашается, тогда обычно процедура такая: я нанимаю проститутку, и вас в каком-нибудь убогом мотеле в Кингстоне или еще где-нибудь частный детектив с безупречной репутацией обнаруживает in flagrante delicto
[303]
.
— Ну так пошли.
— Не так быстро. Сперва она должна на эту комедию согласиться. Кроме того, никуда не денешься от платы по прейскуранту. Lex talionis
[304]
. Ее адвокат может содрать с тебя три шкуры — и сейчас заплатишь, и будешь платить до скончания века. Я испытал это на собственном опыте, дитя мое.
— На такое дело мне ничего не жалко.
— Это ты сейчас так говоришь. Все сперва так говорят. А пройдет лет пять, оглянешься издали, все увидится по-иному, и начнешь обвинять меня. Далее: я не хочу лезть не в свое дело, но вся эта срочность — из-за того, что ты увлекся другой женщиной, проказник? Она ждет ребенка?
— Нет. И я не увлекся. Я ее люблю.
— Это в какой-то мере объясняет глупость твоего поведения. Ты бы сперва поговорил с женой, может, она согласится обойти закон, тогда мы с ее адвокатом, глядишь, и договорились бы заранее, чтобы тебе оставили стул, стол, кровать и вторую пару носков.
— Она наследница огромного состояния.
— Господи, Барни, да ты прямо не от мира сего. Какое это имеет отношение к делу?
— Черт, сколько сейчас времени?
— Да восьмой час уже. А что?
— Я обещал к ужину вернуться.
— За руль тебе в таком состоянии садиться нельзя. Кроме того, я только что заказал нам еще по одной.
Я пошел к висевшему в углу телефону-автомату.
— Так я и знала: ты, как в город приедешь, сразу пьянствовать, — сказала она. — И что мне прикажешь делать? Развлекать твоего гостя? Я с ним едва знакома.
— В его состоянии он сейчас из комнаты носу не высунет. Точно. Принеси ему только что-нибудь поесть. Свари пару яиц. Бутерброд. Банан. Будь проще.
— Иди ты к черту.
— Завтра я приеду к ланчу.
— Стой. Не смей бросать трубку. Я тут с ума сойду. Все утро мы вели себя как два робота, словно ничего не случилось. Это просто пытка. Я должна знать, на каком я свете. Мы собираемся как-то приводить наш брак в порядок или нет?
— Разумеется, дорогая.
— Я так и думала, — сказала она и повесила трубку.
Хьюз-Макнафтон за это время успел расплатиться.
— Ну что, перемещаемся в «Джамбо»? — спросил он.
— Почему бы и нет?
— Ты ей сказал, что хочешь развестись?
— Да.
— А что она?
— Да и катись, говорит, колбаской.
— Я засек время нашей консультации, вышло три часа с минутами. При ставке сто пятьдесят в час ты должен мне четыреста пятьдесят, а сейчас у нас уже получается овертайм.
Было душно, стоял первый за лето вечер тяжкой жары, которая обещала установиться на много дней, и кондиционер в «Джамбо» не справлялся. Бар был полон — всё какие-то неприкаянные одиночки, но мы все же нашли место в тихом уголке.
— А что, если она не пойдет навстречу? — спросил я.
— Ты, по-моему, сказал…
— Нет, ну а вдруг?
— Тогда все затянется невесть на сколько и обойдется гораздо дороже. Барни, что бы ты ни делал, ты не должен признавать, что в кого-то влюблен. Жены на удивление чувствительны к этому. Да что там — бывает, они даже мстят! Лучшая стратегия для тебя — это уйти из дома, но чтобы она не думала, будто ты торопишься с разводом.
Из «Джамбо» мы перешли в монреальский «Пресс-клуб», так что домой я попал в четвертом часу утра. Но проснулся все равно в шесть. Был подавлен. Чувство вины сменялось тревогой. Я и за Буку волновался, и боялся, что, во-первых, жена измучает меня, пока согласится подавать на развод, а во-вторых, условия будут продиктованы ее матерью на пару с каким-нибудь безжалостным и цепким крючкотвором из их знакомых. Я побрился, принял душ, влил в себя жбан кофе, закурил «монтекристо» и поехал на дачу, проговаривая про себя разные варианты прельстительно-увещевательной речи (тебе же, дескать, будет лучше, если разведемся), но все они даже в моих собственных ушах звучали как-то диковато.
