— Все надо скрывать, — прошептал он. — Это невыносимо.
— Чего? — спросил я.
— Чего? Бутылки. Жажду. Стыд. Лицо. Рот. Мои руки. Особенно руки. Дальше так невозможно.
— Угу, — буркнул я, просто чтобы не молчать.
Гундерсен вытянул обе руки перед собой, они дрожали, как два тоненьких зеркальца.
— Я должен прятаться, когда пьян. Должен прятаться, когда мучаюсь похмельем. Должен прятаться, когда трезв.
— Когда трезв? Это почему?
— Потому что скоро опять напьюсь.
— Вон оно что, — сказал я.
Не вполне ясно, был ли Гундерсен в данный момент пьян или трезв. Возможно, пребывал где-то посередке. И, похоже, чувствовал себя там не особенно хорошо, скорей уж наоборот.
Все вздыхал и вздыхал:
— Устаю я. Чертовски устаю.
Белье на веревках замерзло почти что в камень — клетчатая рубаха, голубой носок, белая блестящая простыня, что наискось торчала из прищепок, будто земля перевернулась.
— Почему ты вообще так много пьешь? — спросил я.
— Чтобы время шло быстрее.
— И оно идет быстрее, когда ты пьешь?
— Вот этого-то я и не пойму, видишь ли. Боюсь смерти, а пью, чтоб время шло быстрее. Ты можешь это понять?
— Ты прямо как священник говоришь, — сказал я.
Гундерсен ненадолго поднял голову, казалось, он размышлял, хотя заметить это было трудновато.
— Ты знаешь, кто такой Бертольт Брехт? — спросил он.
— Нет.
— Стыдно не знать.
— А ты знаешь, кто такие «Битлз»? — спросил я.
— «Битлз»? Случайно не та шайка, что бесчинствует на Бюгдёй?
Я рассмеялся.
— «Битлз» сочинили «Do you want to know a secret». Самую лучшую песню на свете.
— А Бертольт Брехт сочинил «Замену колеса». Самое страшное стихотворение на свете.
Гундерсен заливался слезами, читая вслух темные страницы воспоминаний. Этому дню явно не было конца-краю. Мне очень-очень хотелось убраться со двора. Никогда — ни раньше, ни позднее — я не любил смотреть, как плачут взрослые люди, в особенности мужчины, позволю себе подчеркнуть. Потому и приведу здесь стихотворение Бертольта Брехта, о котором толковал Гундерсен, «Замену колеса», по сути своей оно чем-то сродни обстфеллеровскому «Гляжу», и в этом смысле я как бы узнавал себя в нетерпеливом человеке на обочине дороги, воочию видел, как он курит сигарету, что одет он в серый костюм и волосы у него гладко зачесаны назад, а пыль от проезжающих по шоссе автомобилей садится на черные ботинки.
Я сижу на обочине шоссе.
Шофер заменяет колесо.
Мне не по душе там, где я был.
Мне не по душе там, где я буду.
Почему я смотрю на замену колеса с нетерпением?
[4]
Гундерсен утер глаза большущим носовым платком и посмотрел на меня:
— Разве не страшно?
— «Битлз» мне все-таки больше нравятся, — сказал я.
— Ты хоть понимаешь, о чем тут на самом деле идет речь? Я тебе скажу. Что никогда нельзя полагаться на пьяницу.
— Раз ты так говоришь… — только и сказал я.
Гундерен долго и обстоятельно качал головой, потом попробовал встать. Пока что не получалось.
— Но теперь все будет по-другому! — крикнул он.
— Правда?
— Я покажусь всем — и Богу, и людям! Мне больше нечего скрывать! Ты мой свидетель, парень!
— Если тебе больше нечего скрывать, почему ты сидишь тут, а не на тротуаре на улице?
Гундерсен опять уставился в землю.
— Сперва посижу тут посохну, — сказал он. — Запах свежевыстиранного белья хорошо протрезвляет.
Я бы с удовольствием сказал что-нибудь в этой связи, например, что тогда, по всей вероятности, Гундерсену придется сидеть тут до марта следующего года, когда промерзшее белье на веревке оттает. Но в этот миг с черной лестницы донесся жуткий грохот. Это был капитан Том Кёрлинг. Одетый в свой заношенный, когда-то безукоризненный двубортный блейзер, теннисные туфли и галстук-бабочку, похожий на фальшивые усы, которые съехали на мятый воротничок да там и застряли. Иными словами, Том Кёрлинг был точь-в-точь такой, каким мы привыкли его видеть. Ошарашило же нас то, что он волок два полированных камня и зажимал под мышкой облезлую щетку, ведь, если учесть, что одни лишь камни весили как минимум по восемнадцать кило каждый, а Тому Кёрлингу сровнялось девяносто, можно себе представить, какой грохот он производил.
Том Кёрлинг положил камни, закурил сигарету и ткнул щеткой в нашу сторону.
— Что вы, собственно, знаете о кёрлинге?
Гундерсен съежился под замерзшей простыней.
Я шагнул вперед, понимая, что должен сказать правду.
— Не очень много, — сказал я.
— Не очень много? Это сколько же?
— Ничего.
Том Кёрлинг немножко помел щеткой у себя под ногами, подошел ближе.
— Камень должен находиться в движении перед тем, как его пошлют в мишень. А что такое камень в движении? Я тебе скажу. Каждый камень, который двигается, есть камень в движении. Эти камни двигаются?
— Нет, — сказал я.
— А если во время игры камень разбивается, на место самого крупного осколка надо положить новый камень. Какой-нибудь из этих камней разбился?
— Нет, — сказал я.
— Все с самого начала точно и безупречно спланировано. Понятно?
— Да, — сказал я.
— А когда камень опрокидывается, его немедля изымают из игры. Какой-нибудь из этих камней опрокинулся?
Я взглянул на Тома Кёрлинга. На облезлую щетку. На полированные камни.
— Нет, капитан, — сказал я.
Он улыбнулся, но быстро посерьезнел:
— На этих камнях мое имя записано золотыми буквами. И эти камни будут стоять на моей могиле.
Гундерсен вконец заробел.
— О чем это ты толкуешь? — прошептал он.
— Камни в мишени, — сказал Том Кёрлинг. — Наконец-то в мишени.
С этими словами он поволок их к мусорным ящикам и кое-как сумел сбросить внутрь. После чего отправил следом щетку, закрыл крышку и сел рядом с Гундерсеном.
Некоторое время все молчали, и я в том числе.
Том Кёрлинг посмотрел на часы:
— Он скоро подъедет.
Гундерсен кивнул:
— Да. Скоро подъедет.
Морозный ветер гулял по двору на Август-авеню, белье на веревке хрустело, простыня треснула посередке. Холодина. Мы невольно съежились.
