— Это я, — сказал я.
— Что случилось?
— Да ничего. Просто хотел спросить тебя кое о чем.
Мама вздохнула:
— Нельзя звонить в такую поздноту.
— Извини.
— Отца разбудишь.
— Он спит?
— Конечно, спит. Ты за границей?
— Я дома.
— А на слух будто за границей.
— За границу я еду на той неделе, мама. Сперва в Москву. А из Москвы прямиком в Париж. На книжную ярмарку. Буду выступать с докладом. Приглашение туда — большая честь.
Мама говорила тихо, наверно, не хотела будить отца, которого я уже разбудил.
— Что там у тебя? — спросила она.
— Ты помнишь шарф, который когда-то подарила мне на Рождество?
Ей даже время на размышление не потребовалось. Не зря она столько кроссвордов разгадывает.
— В шестьдесят пятом, — сказала она.
— Да. Примерно.
— Не примерно. Именно в шестьдесят пятом. Помнится, ты не особенно обрадовался.
На сей раз вздохнул я:
— Тогда ты наверняка помнишь, какого цвета был этот шарф.
— Он был разноцветный.
— Голубой в черную полоску, верно?
— Коричневый в голубую полоску, — сказала мама.
Я поневоле прошелся по комнате, от окна к окну. На улице забрезжил рассвет.
— Почему ты так уверена?
— Ну я же сама его связала.
— Так ведь столько времени прошло. Целых сорок лет.
Мама коротко рассмеялась.
— Да я и вязала его Бог знает как долго.
Я сел за стол, где лежало письмо.
— Извини, что разбудил вас, — сказал я.
— Теперь уж все равно проснулись, — сказала мама.
Я немножко помолчал, не прерывая связи. Кажется, даже различил на заднем плане голос отца.
— Позвоню вам из Парижа, — сказал я.
— Только не среди ночи, пожалуйста.
— Обещаю.
Мама медлила, я слышал в трубке ее дыхание, чуть более тяжелое, чем обычно, а потом сказала, хотя раньше никогда такого не говорила, — сказала сдержанно, чуть ли не настойчиво, словно предостерегая:
— Будь осторожен.
Я положил телефон на стол и порвал письмо на мелкие клочки.
Всегда кто-нибудь тебя видит, не отрывает взгляда, видит, как ты прижимаешься лицом к сетке ограды под дождем на школьном дворе, видит, как ты отворачиваешься и уходишь, видит, как ты падаешь.
Аврора Штерн тоже говорила: нельзя сидеть спиной к манежу.
Не забывай.
Но чтобы помнить, надо научиться забывать. Вот в чем заключается искусство. Искусство помнить — это умение понять, что нужно забыть.
Я помню вот что.
Передо мной стоял слон. Черный, гладкий. С белыми бивнями. Слон, которого дала мне на чай Аврора Штерн. При свете настольной лампы он отбрасывал четкую тень. А я думал, что цветы — это не реквизит. Цветы не вещи. Цветы недолговечны. Цветы вянут. Они нестойки. Красивы короткий миг, если успеешь увидеть. А если не успеешь, все равно красивы. Просто ты этого не знаешь. Вот так я думал тогда. И думаю сейчас. Удвоенная мысль. Я думаю о том, что думал, когда осторожно взял слона в руку. Цветы — это не реквизит. Цветы не вещи. Цветы исчезают, как и мы. А реквизит долговечен. Реквизит — противоположность украшению. Тут меня позвала мама. Я не двинулся с места. Потом меня позвал отец. Они сидели в гостиной и разглядывали цветные летние фотографии. Неужели нельзя оставить меня в покое? Неужели нельзя оставить меня наедине с моими собственными картинами? Разве это так трудно? Разве я требую слишком много? Разве я требую слишком много, если хочу остаться наедине со своими картинами, с образами, которые медленно, но верно проявлялись во мне и о которых я не мог говорить, поскольку еще не знал, на что они похожи? Разве я требовал слишком много? Тут они оба позвали меня. Я положил слона обратно в сейф для чаевых и прочих неожиданных поступлений, где теперь скопилось ровно девятнадцать крон, и пошел к ним, как полагалось вежливому сыну.
На столе в беспорядке лежали летние фотографии.
Комната превратилась в запоздалый календарь.
Я остановился на пороге. Хорош. Дальше не пойду. И никто, даже родители, меня не заставит.
Проявляла фотографии мама, а хвалился ими отец.
Он подал мне один из снимков.
— Смотри! Вы с Эдгаром на вышке для прыжков.
— Ну и что? — сказал я.
Мама быстро посмотрела на меня.
— Кстати, как было у Эдгара? Приятно провели время? — спросила она.
Я так долго молчал, что мама успела догадаться, какой будет ответ, и в принципе можно было вовсе не отвечать.
— У Эдгара один глаз стеклянный, — сказал я.
Мама опешила.
— Стеклянный?
— Да. Правый глаз. Можно его вынимать и мыть под краном.
Мама опять посмотрела на нашу с Эдгаром фотографию, а отец полистал пачку и достал другой снимок, каким мог меня помучить.
— Глянь-ка сюда. Ты щелкнул нас в саду.
Фотографию я мог разглядеть прямо отсюда, с порога. Мама с отцом под яблоней в несодденском саду. Помню, моя рука с фотоаппаратом дрожала. Я стоял в обратной волне фьорда. И до сих пор стою в этой обратной волне, в потоке деревянных щепок, обломков и медуз. Плечи у мамы загорели. Никогда раньше я не видел ее в таких красках. У отца половина лица бледная, из-за кепки, которую он носил. На часах у него ровно 5.12, вторник 12 июня. И этот точный час, выкраденный из времени и хранимый здесь, внезапно напомнил мне о мусорщике, который забирал все ненужное, и у меня так закружилась голова, что пришлось опереться о косяк, чтобы не пасть еще глубже.
— Что с тобой? — спросил отец.
— Со мной? А что со мной может быть?
— Ты какой-то не такой.
Я разозлился. Растерялся и разозлился, когда отец так заговорил.
— Не такой? Как это?
— Ну, в последнее время ты какой-то странный, по-моему.
Я сжал кулаки и чуть не выкрикнул:
— Странный?
Тут мама тоже подняла голову, с удивленной улыбкой.
— Как ты сказал? — спросила она.
— Как я сказал? Вы что, совсем поглупели?
Отец отложил фотографии и смотрел на меня.
— Повтори, — сказал он.
— Что?
— Странный.
Надо с этим кончать. Это невыносимо.
— Странный, — сказал я.
