Потом мы выходим на прожаренные улицы, здесь папы моют машины, а мамы стоят у окон, облокотясь о подоконники, и смеются над чем-то, наверно, над их важничающими тщеславными мужьями, которые любуются своими отражениями в сияющих капотах и колпаках. Это похоже на неурочную общегородскую переменку, мир снова заиграл красками. Карапузы с заклеенными пластырем коленками цепляются за слишком большие рули и по маминому свистку поворачивают и едут в другую сторону. Мы не здесь. Всё это проходит мимо нас. — Неслабое кино, — говорит Педер. — Неслабое, неслабое, бляха-муха, — откликаюсь я. — Да уж, бляха-муха, совсем неслабое, — поддакивает Педер. Вивиан молчит, она задумчива, тиха, идёт бочком как-то. Мы с Педером провожаем её домой. Она и там ничего не говорит, исчезает в ближнем к церкви подъезде, но я вроде бы замечаю шевеление занавесок на третьем этаже, тень, задёргивающую их поплотнее. Мы ещё стоим внизу, ждём. Гаснет свет. И всё. Потом мы бредём к Гимлевейен, какая-то женщина громко смеётся в ресторане отеля «Нурюм», из комнаты доносится чужеземная музыка и исчезает в темноте, медленно сгущающейся за нами. — Вивиан плакала, — тихо говорю я. Педер кивает — Слышал. Плакала. — Какое-то время мы идём молча. Во мне проклёвывается беспокойство. — Чего она плакала? — спрашиваю я. Педер пожимает плечами: — Наверно, фильм показался ей грустным. — Может быть. Тебе тоже? — Я ни фига не понял, — отвечает мне Педер. — А ты? — Мы стоим перед домом Педера. Я пожимаю плечами. — Лорен Бэколл была чертовски хороша, — шепчет он. — Да уж. Ты видел эти ноздри? Бляха-муха! — Педер смотрит на меня и смеётся: — Так ты тоже ни фига не понял! Ты даже не понял, как её звали в фильме! — Мы оба хохочем. Потом замолкаем. — А как? — спрашиваю я. — Вивиан её звали, — отвечает Педер.
Домой этим волшебным вечером я лечу со всех ног, повторяя про себя чарующие имена и боясь, что меня подкараулят и поколотят. На бегу я вспоминаю фразу, которую любил повторять отец: что важно не то, что ты видишь, а то, что ты думаешь, что ты видишь. Что, например, отец думал, что видит, когда строго ему в лоб со свистом летел диск, который провожал глазами Фред, неподвижно стоя в кругу? Что было важнее в тот момент, то, что он видел, или то, что он думал, что видит? Мама уже спит. Болетты нет. Фред лежит в кровати. В утренней позе. Я подсаживаюсь к нему. — Кое-кто хочет с тобой поговорить, — говорю я. Фред сдвигает с подушки синее опухшее лицо. — Кто? — шепчет он. — Двое. Они поджидали меня у школы. — Фред молчит. Потом с трудом спрашивает: — Как они выглядели? — Как близнецы, — отвечаю я. Фред смеётся и тут же хватается за рот. Сквозь пальцы сочится кровь. Вдруг он вцепляется мне в плечо. — Они тебя не били? — Меня до спазма в горле трогает его тревога, что Фред, разделанный под котлету, беспокоится обо мне. Не в силах говорить, я мотаю головой, Фред снимает руку с моего плеча. — Барнум, что они сказали? — Спросили, жив ли ты, — говорю я. Фред снова смеётся, зажимает рот, у него слёзы на глазах — Так и спросили? — шепчет он. — Да. — А ты что ответил? — Что ты жив. Они хотят, чтоб ты пришёл в Стенспарк. В десять вечера. — Несколько секунд Фред не подаёт признаков жизни. Хоть бы уснул, думаю я. — Сейчас сколько? — спрашивает он вместо того. — Полдесятого. Ты не пойдёшь ведь, да? — С дороги, Барнум.
Фред выбирается из кровати. Я подсобляю ему. Ноги почти не держат его. Потом я одеваю его. Все тело синее и вздутое. Фред смеётся. Я одеваю смеющегося Фреда. Вина на мне. Чёрт меня дёрнул проговориться! — Не ходи, — шепчу я. — Рубашку белую. — Пожалуйста, Фред. — Барнум, рубашку — белую. — Я достаю из шкафа белую, надеваю на Фреда и сам застёгиваю все пуговицы, кроме трёх верхних. — Фред, я пойду с тобой. — Хорошо, — только и отвечает Фред. Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Мы выбираемся из квартиры. Мама спит. Болетта ещё не вернулась. Доходим до Стенспарка. Город спит. Темнота тёплая. Сирень красуется. Взбираемся наверх, на Блосен. Последний отрезок я тащу Фреда. Садимся на скамейку на вершине. Отсюда нам видно почти всё, а нас почти никому. Никого и нет. — Ты слышал о Ночном палаче? — Фред не отвечает. Он весь настороже. Смотрит во все глаза по сторонам. — Ночной палач закапывал здесь лошадей. Мёртвых лошадей. По ночам закапывал. А днём его никто не видел. — Умолкни, — шипит Фред. — Правда-правда, — говорю я. — Ты веришь в эту фигню? — Тут появляются они. Их четверо, они медленно поднимаются по горке со стороны церкви. Они озираются, бросают быстрые, насторожённые взгляды по сторонам, нервничают. Они идут плотной массой, сливаясь друг с дружкой, но я узнаю двоих из них, близнецов. Показываю пальцем. Фред даёт мне по руке. Он сидит. Мне хочется сбежать. — Не суетись, — шепчет он. И улыбается. — Теперь мы с тобой Ночные палачи, Барнум. — Фред убирает улыбку и поднимается, как калека. Мы спускаемся по лестнице к фонтану на углу. Мы их видим. Они нас нет. Вон, сгрудились у карусели. — Время? — шёпотом спрашивает Фред. Я показываю ему. Десять. Фред кивает. И движется в их сторону. Он хромает. Я семеню за ним. Он оборачивается: — Барнум, жди здесь. — Но четвёрка уже увидела его. Один из них окликает его по имени. Фред останавливается. Я стою прямо за ним. Его белая рубашка сияет. До меня начинает доходить, почему он выбрал именно её. Он стоит как истукан. Фред и та четвёрка у карусели меряются взглядами. Их четверо. Нас двое, нет, один с половиной. Никто из нас не шевелится. Мы — как статуи Стенспарка. Кто выдержит дольше? Кто сумеет задушить ночь в себе? Кто сильнее в ожидании? Фред, само собой. Те начинают медленно двигаться к нам. Фред держит руки за спиной. Его белая рубашка сияет. Он стоит как вкопанный. Они останавливаются, не дойдя до нас буквально пары метров. Они оглядывают Фреда. Я думаю, что он улыбается своим развороченным ртом, но видеть я не вижу, поскольку стою у него за спиной. — Ни черта себе, — охает один из них, с фингалом под глазом, полученным, надо надеяться, от Фреда, и уже, как мне кажется, собирается кинуться на Фреда, но вместо этого отступает чуть назад и затискивается между двойней. Четвёртый подходит ещё ближе. Руку он держит в кармане. По Фреду пробегает дрожь, от локтей до плеч, как волна. И снова тишь. Потом парень достаёт пачку «Тедди», вышибает две сигареты и протягивает одну Фреду. — Звать меня Эрлинг, — говорит он. — Но так все кличут Десять. — Фред делает головой полкивка и берёт сигарету. Эрлинг, которого все кличут Десять, замечает в тени за Фредом меня. — Хочешь? — спрашивает он. — Он не курит, — отвечает Фред. А я думаю про себя: How do you like your brandy, sir? — In a glass. Эрлинг щёлкает блестящей зажигалкой, раскуривают. Некоторое время они проводят так — стоят и молча курят, никогда ещё курение сигареты не растягивалось так надолго, мерцает луна, наконец докуривают, кидают окурки на землю и втаптывают их носками ботинок, причём искры летят во все стороны, и кажется, будто они, наоборот, высекают огонь трением подошв. Потом Фред снова сцепляет руки за спиной. Эрлинг всматривается в него. — А бить ты тоже мастак? — спрашивает он. Он спрашивает Фреда, умеет ли тот драться? Я вижу, как расцепляются за спиной руки. — Может быть. — Парень всматривается во Фреда, на это уходит время. Затем поворачивается к своим и зовёт: — Томми, иди-ка сюда. — Подбитый Глаз подходит и останавливается перед Фредом. Тот сначала колеблется. Потом бьёт. Но этот Томми делает торсом резкое движение, похожее на гребок и кулак лишь смазывает вдоль виска. — Фуф, — говорит Томми и снова отходит к близнецам. Эрлинг опять долго смотрит на Фреда, вытаскивает пачку сигарет. Теперь дело обернётся я и не знаю как. Фред ударил, но промазал. Он оборачивается ко мне, и я вижу в перепаханном лице вовсе неуместную растерянность, потому что он тоже не знает, что будет дальше, как будет, и его неуверенность пугает меня вдвойне. Эрлинг, который Десять, вытрясает новую пару сигарет. — Ты лучше терпишь побои, чем бьёшь, — говорит он. Фред бьёт снова. Я кожей чувствую удар, чувствую, что Фред попал, меня трясёт, я содрогаюсь от восторга и страха. Эрлинг падает и лежит, только сигарета скатывается под гору. А мне приходит на ум дурацкая мысль: теперь мы похороним мёртвых лошадей. Томми с близнецами подходят ближе, Фред изготавливается, поднимает обе руки, они пудовые, он не в силах поднять их как надо. Но они не лезут к Фреду. А начинают считать. Они медленно досчитывают до девяти, и на десятый Эрлинг с трудом встаёт, он улыбается: — Неплохо. Но стоит подучиться. Потолкуем? — Эрлинг с Фредом уходят к скамейке у детской площадки и садятся там. Разговаривают. О чём — мне не слышно. Томми подбирает сигареты. Близнецы причёсываются. Я стою как пень. Так проходит не знаю сколько времени. Фред болтает с Эрлингом. Говорит в основном Эрлинг. Потом они сидят молча, потом встают и обмениваются рукопожатием, будто сговорившись о чём-то. Эрлинг, Томми и двойняшки уходят мимо писсуара вниз под горку. Фред огибает Блосен. Я припускаю вдогонку. — Вы подружились? — спрашиваю я. Фред не отвечает. — Но как они узнали, кто я? — Фред останавливается и смотрит на меня. Одна из ран на лице разошлась. — Чего? — Как они узнали, что я твой брат? — Барнум, все знают, кто ты такой, — говорит он небыстро. — Откуда? Почему все это знают? — Фред вытирает кровь и задумывается. — Забудь, — говорит он тихо и идёт дальше. Интересно, как я могу это забыть? Получается, весь город знает, кто я такой, не только в школе, но и на той стороне реки, и в тёмных закоулках Вика, и дальше, в порту? Но Фред не желает продолжать разговор. А когда мы приходим домой, в прихожей стоит мама, она вне себя, вся кипит. — Где вы были? — кричит она. Фред просто проходит мимо неё в комнату, и ей достаюсь я. — Гуляли, — отвечаю я. Мама склоняется ко мне: — Гуляли? Ночью?! — Фреду надо было на воздух. Он почти не дышит. Из-за носа. — Мама выпускает меня и стоит в ночной рубашке, обхватив себя за плечи. — Вы меня в гроб вгоняете, — шепчет она. Я неловко обнимаю её. — Ну что ты, — тяну я. Мама топает ногой: — Да, вгоняете! И ладно. И продолжайте в том же духе. Добивайте меня! Исчезнуть посреди ночи в белой рубашке с сотрясением мозга! — Она пытливо вперивает в меня взгляд: — Это не связано с нападением на него? Нет? — Я мотаю головой под её взглядом. — Ты тоскуешь без отца? — спрашиваю я. И вижу, как расползается её лицо, и успеваю ещё подумать, прежде чем она утыкается мне в плечо: сколько же у нас лиц, мы всё время надеваем новое, мы таскаем с собой столько лиц и имён, сколько можем унести. Мама улыбается, но голос на мокром месте. — Да, сынок. Я без отца тоскую.
