Казалось, только два-три года тому назад он, полный несмышленыш (как свято считали его родители), видел ее на экране этакой поющей и танцующей советско-колхозной пейзаночкой, а теперь вот она — с растекшейся по лицу тушью для ресниц, смазанной губной помадой, припухшими от бессонной ночи глазами, оказывается, не бог весть какая молодая, совершенно голая тетя лежит вместе с перепуганным и опустошенным мускулистым мальчиком четырнадцати-пятнадцати лет и хрипло, с дурными актерскими интонациями, которые должны были продемонстрировать «неподдельную страсть», настойчиво спрашивает мальчика, овевая его запахом пота, недорогих духов, легкого перегара и нечищеных зубов:
— Ты любишь меня? Ну скажи!.. Ты меня любишь? Я хочу это слышать!!!
Не миновал подобной участи и Мика Поляков.
Мике повезло больше, чем другим. Он сумел привлечь нежное и пристальное внимание одной из самых красивых женщин советского кино того времени.
Муж ее, известный и обласканный властью певец, помпезно раскатывал по правительственным концертам и гастролям. Ее постоянный любовник — замечательный артист — однажды сыграл полусочиненного героя революции и вошел в классику мирового кино. Сама же она была очень хорошей актрисой, некогда заслуженно прославленной одним превосходным режиссером.
Так что Мика оказался в неплохой компании. Правда, слава Богу, не вся компания об этом догадывалась…
Ситуация совершенно водевильная: муж на гастролях, любовник в экспедиции на съемках, а четырнадцатилетний Мика в кровати у самой очаровательной женщины, от которой не могли оторвать глаз все мужчины «от восьми до восьмидесяти».
В постели Мика проявил себя поразительно талантливым и трудолюбивым учеником, и под утро третьей бессонной ночи невероятно красивая молодая женщина, ровно вдвое старше Мики, без малейшего актерства совершенно искренне сказала:
— Боже мой, Мишка!.. Ты — прелесть! Господи, как мне повезло.
Но по законам водевиля после такой фразы должен был бы раздаться стук в дверь. Жанр категорически требовал появления на сцене мужа.
Что и произошло!
Раздался стук в дверь, и знакомый по радиотрансляциям голос мужа хорошо поставленным тенором произнес:
— Котик! Открой. Это я!..
* * *
Счастье было еще, что окна этой комнаты выходили не на улицу, а на тыльную сторону дома — на вытоптанную волейбольную площадку и хозяйственный двор с мусорными баками у забора.
Как Мика прыгал из окна второго этажа с одеждой и сандалиями в руках, не видел никто. Кроме старухи казашки Кульпан — дворничихи гостиницы «Дом Советов». Но старуха была своя в доску.
— Мишька! Аккенаузен сегуйн!!! — матюгнулась старуха Кульпан по-казахски. — Сапсем дурак, да?! Башка сломать хочешь?!
Мика тут же подскочил к старухе, заволок ее за мусорные баки и, поспешно натягивая на себя штаны и рубаху, неловко засовывая ноги в сандалии, тихо, быстро и весело проговорил:
— Бабуля! На карте — честь дамы… Заложишь — зарежу!
И поцеловал старуху в нос. Как когда-то в шутку целовала его Миля.
Чтобы не входить в «Дом Советов» через черный ход со стороны двора и не светиться перед администратором, миновать которого было просто невозможно, Мика сиганул через забор, отделяющий территорию гостиницы от остального мира, и поскакал узкими дворовыми проходами мимо каких-то складских бараков в бывший кинотеатр «Алатау», где в огромном концертном зале было сооружено общежитие человек на двести, а в просмотровом — киносъемочный павильон для трюковых и комбинированных съемок.
На верхних этажах бывшего кинотеатра теперь располагались отдел точной механики и оптики, часть гримерных, филиалы костюмерных и родной Микин звукоцех.
Вот Мика и помчался, ни свет ни заря туда в надежде, что еще никто из сотрудников звукоцеха на работу не пришел и он успеет до их появления там умыться, почистить зубы хотя бы пальцем и привести себя в относительный порядок. Может быть, даже удастся немного покемарить, чтобы потом не клевать носом в павильоне на съемке.
Но на столь полное счастье Мика даже не рассчитывал…
* * *
Однако, кроме старухи Кульпан, были и еще свидетели Микиного прыжка из окна второго этажа.
Два закадычных дружка, два крепеньких молодых актера — Гена Оноприенко и Маратик Семенов, не подлежащие призыву в действующую армию по такому букету официально зарегистрированных болезней, что их впору было бы уже давно числить покойниками на местном русском кладбище, рассказали, что, постоянно проживая в общежитии ЦОКСа, в бывшем кинотеатре «Алатау», именно в эту ночь они были в гостинице «Дом Советов» на дне рождения у своей сокурсницы по Институту кинематографии — дочери одного народного артиста, лауреата Сталинской премии, и видели собственными глазами, как под утро «…микрофонщик Михаил Поляков с каким-то свертком в руках прыгал из окна второго этажа на взрыхленную клумбу под окнами первого этажа вышеупомянутой гостиницы».
А с чего начался сыр-бор? А с того, что в эту же ночь был обворован номер киносценариста Алексея Николаевича Ольшевского, только утром вернувшегося из Ташкента, где на узбекской студии он сдавал свой сценарий о фронтовых героических буднях, превосходно знакомых ему, Ольшевскому, по войсковым репортажам Кривицкого, стихам Симонова, очеркам Эренбурга и сводкам Информбюро.
* * *
Ольшевский вернулся из Ташкента с мешком прозрачно-оранжевого узбекского урюка, чемоданом грецких орехов, тяжеленным пакетом сплетенных в клейкие косы сушеных дынь и полным рюкзаком слипшегося изюма.
На Алайском базаре в Ташкенте все это стоило втрое дешевле, чем на алма-атинском рынке, и Алексей Николаевич справедливо посчитал, что продажа всего этого в Алма-Ате будет существенным дополнением к небольшому сценарному гонорару…
Украдено из номера Ольшевского было многое — и несколько пар обуви, и рубашки, и свитера с пуловерами, и зимнее пальто с меховым шалевым воротником, а также белые фетровые бурки, обшитые коричневой кожей. Словом, все, что Ольшевский побоялся сдать в гостиничную камеру хранения на время летней жары. К чему и призывала гостиничная администрация, сообщая, что за оставленные в номерах вещи дирекция гостиницы «Дом Советов» никакой ответственности не несет.
Но самой главной потерей пижона Ольшевского был испарившийся роскошный песочно-кремовый костюм с жилетом, в котором он блистал на званых вечерах и покорял нестойкие сердца одиноких и невзыскательных дам…
Когда же Ольшевский обнаружил, что из-под его кровати пропал и весь запас консервных банок, с чудовищным трудом вывезенных еще из Москвы — а там было банок сто, — Алексей Николаевич чуть было не упал в обморок!
На вопрос сотрудника уголовного розыска, не подозревает ли гражданин Ольшевский кого-нибудь в этой краже, Алексей Николаевич сделал вид, что ему ужасно неловко об этом говорить, но истина того требует, а посему единственный человек, которого он мог бы назвать, — это сын его товарища Михаил Поляков. Он и в колонии для малолетних преступников уже был, и вообще… Тем более что его отец сейчас на фронте, а Мика…
