На четвертом этаже дверь с окошечком. Сую туда сопроводительную, а мне оттуда – «вартен»! Дескать, «ждите». Опять жду. Выходит переводчица – такая сонная, рыхлая тетка лет пятидесяти. Ни «здравствуй», ни «до свидания».
– Идите за мной.
Заводит меня в какой-то закуток, заполняет анкету – где родился, где крестился, и дает мне направление на «первое интервью».
– Идите в коридор. Третья дверь налево – там получите комнату.
А я возьми и брякни:
– Спасибо, – говорю. – Знаю, знаю…
У переводчицы сразу – ушки топориком, сонливости на морде как не бывало!
– Откуда вы знаете?
Ну, не буду же я объяснять ей – откуда!
– Люди рассказывали…
– Какие люди? С кем вы здесь уже встречались? – и сверлит меня своими глазками абсолютно, как дознаватель из полкового «особого» отдела.
Плету первое, что приходит в голову:
– Женщина одна рассказывала, когда из Москвы летел…
– Какая женщина?
– Обыкновенная. На вас похожая.
– Почему на меня похожая? – и в глазах испуг. «Пошла ты в жопу, тупица старая!» – думаю. Улыбаюсь и говорю:
– Такая же милая и сердечная.
Глаз у нее сразу потух, морда снова сонная, интереса ко мне – ноль:
– Идите. Третья дверь налево.
Там, за этой третьей дверью, вписали мою фамилию в одну из ячеек на разграфленной пластмассовой доске, дали ключ от комнаты и послали в следующий кабинетик. Там я получил подушку, одеяло, постельное белье, кастрюлю, чашку, тарелку, ложку, вилку и нож. Даже если бы на этих вещах и не стояли небольшие, аккуратненькие штампы бундесвера, вся процедура моего приема и выдачи мне всего этого барахла очень напоминала что-то тюремно-армейское. Или армейско-тюремное.
Ощущение вновь поступившего арестанта или только что призванного солдатика-новобранца, что в сущности одно и то же, утвердила во мне и комнатка, которая была мне предназначена.
На площади около семи квадратных метров чудом разместились две пары двухъярусных нар для четырех обитателей, четыре узеньких железных шкафчика – ну, точно, как в строительной бытовке для работяг, стол, четыре стула и… холодильник! Пожалуй, только холодильник и отсутствие решетки на окне было единственным отличием этой комнаты от хорошей, цивилизованной тюремной камеры.
Правда, планка цивилизации была сильно опущена стойким запахом давно немытого человеческого тела, пропотевшего белья, прокисших объедков на грязном, захламленном столе, запахом дерьмовых сигарет (окурки и пепел были буквально повсюду), ну и, конечно же, ароматом очень дешевого вина.
Причем, кого-нибудь другого количество пустых литровых бутылок, валявшихся по всей комнате, могло бы навести на мысль, что грандиозная попойка в этой семиметровой конуре длилась не менее двух недель и участвовало в ней человек двадцать, половина из которых умерли от алкоголизма уже к концу первой недели.
Но мне что-то подсказывало, что все это было выпито в гораздо более сжатые сроки, и не двадцатью алкоголиками, а одним нормальным русским человеком, впервые оказавшимся за границей.
Может быть, во мне в очередной раз взыграли волны патриотизма, которые окатывают меня всегда во время моего пребывания за рубежами нашей Родины, а может быть, на нервной почве меня озарил дар предвидения, но я оказался прав.
Слева от окна, на нижних нарах зашевелилась куча тряпья, и на свет Божий показалась звероподобная, опухшая и небритая физиономия с голубыми детскими глазами.
Физиономия с надеждой уставилась на меня и прохрипела на чистом русском языке:
– Корешок… У тебя выпить ничего нету? Погибаю…
Николай Иванович семнадцать лет отработал на Волжском автомобильном заводе водителем электрокара. Развозил по Главному конвейеру комплектующие детали и все семнадцать лет успешно их приворовывал. На машину копил. Очень хотелось Николаю Ивановичу иметь собственный автомобиль. Сам не торговал – за треть цены сдавал цыганам и азербайджанцам, которых в Тольятти видимо-невидимо.
В первый раз, когда профсоюзный комитет сборочно-кузовного производства решал, кому можно купить машину, а кому – нет, Николая Ивановича бортанули. Не член Коммунистической партии. Николай Иванович жутко расстроился, пропил все деньги и вступил в партию. Так как он теперь был членом КПСС, то и к воровству своему решил подойти четко и по-партийному: с цыганами дела больше не иметь, азербайджанцев – по боку, найти нормально упакованного узбека и сдавать ему наворованное не каждый день по мелочевке, а раз в месяц солидными партиями.
Снова копил деньга на автомобиль. Не пил, не женился, а по этой самой части два раза в месяц перебивался со знакомой вдовой утонувшего милиционера.
Но его и на следующий год прокатили. По двум причинам: коммунист, а общественную работу не ведет. И живет бобылем. Не положено…
В этот раз Николай Иванович запивать не стал. Пообещал завести семью и на всех собраниях начал гневно клеймить прогульщиков, пьяниц и несунов.
Через полгода его бурной общественной деятельности цены на автомобили подскочили вдвое, и Николай Иванович понял, что теперь для осуществления своей многолетней мечты ему придется чуть ли не ползавода за ворота вынести. И Николай Иванович снова запил…
А тут еще в Тольятти продукты исчезли, карточки продовольственные ввели, есть стало почти нечего. За бутылку водки могли и убить запросто… Николай Иванович поразмыслил и остатки денег истратил в профкоме на туристскую путевку в Чехословакию. Захотелось ему малость отдохнуть от развитого социализма и поглядеть на недоразвитый.
В Праге Николая Ивановича поселили в гостинице с каким-то хмырем из Сызрани. И загуляли они с этим типом со страшной силой…
На третий день всю советскую группу повезли автобусом в город Плзень осматривать древнюю пивоварню. Там Николай Иванович с этим сызраньчанином добавили на старые дрожжи, и сколько Николай Иванович не тащил хмыря к родной советской группе, тот только мычал и упирался. Николай Иванович плюнул на него и один пошел к своему автобусу. И вовремя! Вся группа уже рассаживалась по местам. Николай Иванович хоть и сильно пьяный был, а все просил не оставлять того сызранского хмыря в Плзени…
А все вокруг смеялись, хлопали его по спине и старались усадить поудобнее. А то он все падал в проходе. Наконец, устроили его на заднем сидении. Там от мотора было жарко, и Николай Иванович совсем окосел. И отключился. А очухался уже, когда автобус подъезжал к Мюнхену…
– Я, понимаешь, автобусы перепутал, – сказал мне Николай Иванович. – А эти мудаки-немцы только хи-хи-хи да ха-ха-ха… А тут, в этом, мать его, Мюнхене, протрезвел, вспомнил, как нас еще в Тольятти перед выездом стращать водили в горком партии, – так тут, на этой Унтер… как ее, бля?.. штрассе и оказался. Хорошо – паспорт с собой был!..
