Была у меня с собой в чемодане бутылка «Столичной».
Налил я Николаю Ивановичу соточку для здоровья, прибрали мы с ним комнату, помог я ему бутылки вынести, пол помыть, заставил его побриться, и пошли мы с ним на второй этаж за дневным пайком.
Выдали нам по горячему запечатанному кювету из фольги – с макаронами и консервированным мясом, по два пакетика сока, по банке рыбных консервов, по два кубика маргарина и по банану. Плюс две небольшие шоколадки и по паре свежайших булочек. Мне еще вручили две пустые стеклянные баночки.
– Ну, ты видишь, какая закусь?! – говорит Николай Иванович и так заглядывает мне в глаза. – Ну, просто грех под нее…
– Понял, понял, – говорю. – Сейчас пойдем… А вот это мне на хрена? – И показываю пустые баночки. Про них в инструкции – ни слова.
– А это тебе, Эдуард, для анализов. В одну завтра утречком нассышь, в другую нагадишь. Завтра тебе дадут халявный билет на метро и автобус и пошлют на Дахауэрштрассе в поликлинику. Там еще и кровь возьмут. Сдашь анализы, ежели все в ажуре – тебе в аусвайс штампик такой тиснут и гуляй пару недель до «первого интервью». Ты не тушуйся. Я тоже поначалу ни во что врубиться не мог. Мне тут все один еврейчик растолковал.
Поднялись в комнату, сели за стол, выпили, закусили.
– Странно… А я слышал, что евреев в Германии принимают по какой-то специальной «еврейской линии» только через их общину, – сказал я. – Мне казалось, что здесь, на Унтербергсштрассе, их быть не должно…
– Правильно. Умных евреев здесь, действительно, нет. А глупых, которые свои метрик и дома оставили, – навалом! – сказал Николай Иванович. – Это у нас в Союзе кого хочешь жидом обзови, – и пожалуйста!.. А тута, извини-подвинься, ты мне сначала докажи, что ты еврей, документ предъяви. Ах, нет документа?.. Ничего не знаем, никакой ты не еврей! Становись в общую очередь и жди, как все нормальные люди. Вроде, как мы с тобой… Тут, Эдуард, всякой твари по паре. И румыны, и болгары, и сербы, и албанцы, и турки, и негры даже… Эти… Ну, как их, мать их за ногу?! Эфиопы! Прям-таки Ноев ковчег! Русских, правда, маловато. Ты да я – и вся Россия. То есть, они, конечно, в Мюнхене есть, но уже вроде бы и не русские… Они еще дома, в Москве или где там еще, понакупили себе туфтовые свидетельства о рождении – будто у них была мать еврейка, приезжают сюда и – будьте нам любезны! Прямым ходом в еврейскую общину. А там им сразу и деньги дают, и квартиру, и в синагогу водят… Он, может, у себя дома в России жидов гонял, как кроликов, а тута заявляет, что бежал из Советского Союза от этого… Ну, как его, бля?..
– От антисемитизма?
– Во-во! Точно. Ты мне еще маленько не нальешь, а, Эдуард?..
Неделю мы прожили с Николаем Ивановичем в мире и согласии. Я ему купил за три марки пакетик с пятью одноразовыми бритвенными станочками «Уилкинсои», и теперь он каждое утро брился, восхищенно приговаривая:
– Во, суки, чего делают!.. Пишут – «одноразовые», а бриться можно одной и той же хоть три месяца! Не то, что у нас – один раз поскребешься и выбрасывай… Я возьму твоего одеколончика, а, Эдуард?
Потом он сидел на своих нарах, поджав под себя ноги и, удивленно посмеиваясь, смотрел, как я, отодвинув стол и стулья к окну, каждое утро разминаюсь – жму стойки, перехожу с правой руки на левую, опускаюсь в «крокодил», стою «копфштейн» на бублике…
– Ну, ты даешь, Эдуард!.. Ну, чистый цирк, ети твою мать! – негромко восклицал он, не отрывая от меня своих восторженных детских голубых глаз.
Получили мы с ним по девяносто шесть марок карманных денег, так называемых – «ташенгельд». С какой-то помойки Николай Иванович притащил вполне приличную кофеварку без колбы. Разобрал ее, прочистил, привел в порядок, а вместо колбы приспособил полулитровую стеклянную банку из-под маринованных огурчиков. А потом с этой же помойки еще и электрическую плитку приволок. Теперь по утрам у нас был горячий кофе, а вечерами Николай Иванович варил себе макароны, которые поедал в невероятном количестве.
За это время я несколько раз побывал на Мариенплац. Познакомился с классным фокусником-поляком. Узнал от него, что цирк «Ронкалли», который еще три года назад в Москве приглашал меня к себе в программу, сейчас находится в Южной Америке и в Мюнхен вернется лишь через несколько месяцев, к зиме…
К концу недели меня вызвали на «первое интервью».
Отвечал я вполне прилично, врал в меру – по заранее заготовленной схеме, и только на один вопрос, может быть, самый главный, толково ответить не смог.
Не потому, что не знал на него ответа. Ответов на этот единственный вопрос я знал сотни! Но когда меня попросили рассказать всего о трех событиях, которые повлияли на мое решение покинуть свою страну – я растерялся.
В глазах у меня возникло синее ташкентское небо…
…четырнадцатилетний мальчишка, ползущий по теплой желтой азиатской пыли, пропитанной его кровью…
…волочащиеся за ним его розово-фиолетово-черные кишки…
…худенькая грязная смуглая рука, судорожно зажавшая рукоять старой армейской ракетницы…
А в ушах – его слезливый испуганный визг с предсмертной хрипотцой…
…и Юлькин голос, гордо уверявший меня в том, что за ее будущим международным борделем стоят «такие люди»!.. «Такие люди»!!!
…и смешные, непристойные частушки моей покойной пьяненькой мамы…
…и Женька Овчаренко, по-английски болтающий с Вашингтоном…
…и фальшиво бодрый голос хирурга в операционной Военно-медицинской академии: «Все, все, Петров! Проснись, проснись… Открой глазки! Сейчас в палату поедем. Перекладывайте его на каталку! Открывай глаза, Петров!..»
Ну, не устраивать же стриптиз перед молоденьким полицейским в клетчатом пиджачке и пожилым переводчиком, который не только никогда не видел Россию, но и по-русски-то говорит через пень-колоду.
Стал я им что-то нести про свободу творчества, про интернационализм моей профессии, про желание быть полезным всему миру, а не одной стране – словом, все, что в таких случаях обычно плетут наши балетные, художники, музыканты, наши цирковые…
Интересно, а что говорят все остальные в подобных ситуациях?
Через пару дней пошли мы с Николаем Ивановичем за дневной пайкой, а мне вместе со жратвой вручают направление в вонхайм – общежитие для азилянтов. Короче, для беглых иностранцев.
– Значит, они тебя признали… – грустно так говорит Николай Иванович. – Я вот, ети их мать, здесь уже третью неделю огибаюсь, а меня еще даже на «первое интервью» не вызывали!.. А у тебя, гляди, все как по нотам… Может, они боятся, что я к ним заброшенный? Вроде, как Штирлиц, да?..
– Разберутся, Николай Иванович, – пожалел я его. – Просто у тебя ситуация… Как бы это сказать?.. Ну, немножко более анекдотичная. Ну, не понять немцам, как это человек может столько выпить, что…
