Но любое наше общежитие – это и беспардонное шатание из комнаты в комнату, и коллективные поддачи по случаю чьего-либо дня рождения, и сплетни, и ссоры, и романы, и измены; и ты постоянно пребываешь в бешенстве от того, что ни на минуту не можешь остаться один…
Но зато в любую секунду в соседних комнатах ты можешь стрельнуть четвертак до получки, кусок хлеба без отдачи и зубную пасту – под честное слово вернуть целый тюбик.
И ты просто обязан выгулять собачку соседей, уехавших на халтурный концерт, или приглядеть за их малолетним отпрыском, который вымотает тебя за один вечер больше, чем три воскресных выступления на манеже.
Здесь все было совсем не так. Хайм – это общежитие без общения. Вряд ли можно назвать общением ежедневные тоскливые пьянки наших беглых солдат-новобранцев из Западной группы войск, которые бежали не от Советской власти, а просто от армии. Бежали, как бегут арестованные из тюрем…
Что они говорили на «первом интервью», почему они просят убежища в Германии, – нормальными словами не пересказать!
Один, по-моему, побил все рекорды по идиотизму. В своем желании убедить немцев принять его как политического беженца он договорился до того, что, тыкая пальцем в свои густые, сросшиеся над переносицей брови, заявил, будто подвергался жесточайшим преследованиям КГБ, который подозревал в нем незаконнорожденного внебрачного сына бывшего Генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза – Леонида Ильича Брежнева.
Меня даже Руди Китцингер – наш хаузляйтер, однажды во время обхода комнат вместе с Костой Стояновым как-то спросил:
– Эдди, этот парень – действительно, сын Брежнева?
– Не думаю, – сказал я. – Мне кажется, что у Брежнева член перестал стоять лет за десять до рождения этого дурачка.
И судя по тому, как Руди развеселился, толстый Коста точно перевел ему мой ответ.
Руди заботливо поправил покосившийся тощий букетик полевых цветов в баночке из-под консервированной кукурузы и уставился на три фотографии, которые я повесил над своей койкой.
На одной мне вручают приз и диплом лауреата конкурса артистов цирка в Белграде, а на другой я – грязный, заросший, в маскировочных штанах и куртке, без шапки, с автоматом на коленях, сижу прямо на земле, привалившись спиной к колесу бронетранспортера на окраине Кабула.
Третья фотография была мамина. Это была самая любимая моя фотография! Мама в то время еще работала свой номер с дрессированными собачками, переживала очередной бурный роман с одним невзрачным типом, не пила и, как мне кажется, была тогда очень красивой…
– Ist das daine Mutter? – спросил Руди.
Это я понял без толстого Косты и утвердительно кивнул головой.
Но следующая фраза Руди потребовала помощи болгарина:
– Герр Китцингер говорит, что у тебя очень чисто, хорошо и уютно.
– Коста, ты скажи ему, что я привык переезжать с места на место. Я этим занимаюсь всю жизнь.
Руди внимательно выслушал меня, потом, не отрывая от меня глаз, выслушал перевод Косты, и спросил:
– У тебя есть какие-нибудь проблемы, Эдди?
– Данке, – впервые в жизни сказал я по-немецки. – Найн.
…Забавная штука был этот хайм. Турки, эфиопы, албанцы и румыны вообще ни с кем не контактировали. Мужчины постоянно торчали на кухне, молча варили что-то неведомое, пахучее. Их женщины в несвежих халатах, замотанные в огромные платки, испуганно и тихо выговаривали своим шумным и грязным детям… Болгары и югославы держались национальными стайками… Все, кроме Косты Стоянова.
Раскованнее всех были наши – русские. Вечерами они сбрасывались по пятьдесят пфеннигов, по марке, по полторы, отряжали гонца в лавочку при бензозаправочной колонке, открытую в любое время суток, и гонец возвращался в хайм с тремя двухсполовинойлитровыми бутылками дешевого крепленого вина. И тогда в одной из «русских» комнат начинался прескучнейший загул – с враньем, истериками, безудержным хвастовством, песнями и выяснением отношений.
Днем, когда были открыты недорогие магазины самообслуживания, вино не покупали. Его просто воровали в «Альди», «Плюсе» или «Пенни-маркте». Но этим, насколько я понял, грешили не только русские.
Было уже совсем тепло, и каждое утро, после завтрака, я надевал легкие тренировочные брючки, ярко-красную фуфайку, за гроши купленную два года назад в парижском «Тати», вытаскивал свой чудо-столик, нафаршированный тремя тысячами долларов на черный день, и отправлялся подальше от глаз обитателей хайма, на пустырь – репетировать.
Я знал, что должен постоянно находиться в хорошей рабочей форме, и поэтому, после разминки до пота, как говорят у нас в цирке, прогонял свой номер раз по десять-двенадцать. И даже пытался репетировать новые трюки…
Мало ли что произойдет еще до возвращения цирка «Ронкалли» из Южной Америки! А вдруг меня захочет посмотреть хозяин какого-нибудь варьете, или кабаре, или ресторана с концертной программой?
Я отлично помню, как в Белграде, после вручения лауреатского диплома, меня отловил какой-то жутко солидный дядя и через переводчика предложил мне до конца наших гастролей каждую ночь один раз выступать в его ресторане. Это после того, как я вечером отработаю на манеже. Чтобы не в ущерб основному делу…
Причем обещал платить за каждое выступление в полтора раза больше, чем я получу за все наши полуторамесячные гастроли! Он мне даже уже контракт совал под нос.
Но когда я пришел к нашему руководителю поездки попросить у него на это разрешение, тот чуть не обгадился от страха. Тут же вызвал нашего «Ивана Ивановича Дзержинского» – мы всегда так называли сопровождающего нас кагэбэшника, – и они вдвоем взялись меня употреблять так, что я свету белого не взвидел!
Боже мой… В чем меня только не обвиняли?! И что «погнался за длинным динаром, забыв, что представляю цирковое искусство великой державы, граждане которой не нуждаются в иноземных подачках…» И что «от подобных поступков до предательства Родины – один шаг короче воробьиного носа!..»
Только и видел я этот контракт!
А здесь ничего зазорного в этом нет. Работа есть работа. И вообще, нужно начинать с Мариенплац. Мне это и тот псковский балалаечник говорил, и польский фокусник. Там тебя люди видят! А мало ли кто ходит по Мариенплац?..
Уже на второй день моих упражнений на пустыре я стал сам себе напоминать льва Бонифация из мультфильма «Бонифаций на каникулах». Стоило мне разложить мой чемоданный столик и встать на нем вверх ногами, как вокруг собиралась толпа черненьких, коричневых, желтеньких и не очень беленьких ребятишек из нашего хайма. Они повизгивали от восторга, счастливо хихикали, ойкали и айкали и даже катались по земле от удивления!
Их афро-восточно-азиатские мамы растерянно собирались в кучки метрах в тридцати, стыдливо старались не смотреть в мою сторону и тщетно взывали к своим детенышам, которых бульдозером было невозможно сдвинуть с места до конца моей репетиции.
