– Господи! Да я могу сейчас же повторить все слово в слово! – спохватился я.
– Не надо, – сказал поляк. – Ты просто запомни, что теперь ты «штрассенартист». Уличный. А это много проблем…
– Тоже палка о двух концах, – пскович грустно обгладывал огромную кость. – Кому улица мать родная, а кому и мачеха.
– Но ты, Эдик, ничего не бойся, – успокоил меня поляк. – Выходи работать на Мариенплац. Попробуй!
Я и попробовал.
Было у меня с собой привезено из Москвы два «рабочих» костюма. Один мне шили в мастерских Большого театра для какого-то правительственного концерта в Кремлевском дворце съездов: белые лосины, колет – расшитый золотом, шелковая рубашка с кружевным жабо, мягкие туфли из золотистой кожи…
Я в этом костюме был похож на спрыгнувшего с новогодней елки принца Зигфрида из «Лебединого озера».
Второй костюм мне делали наши художники из «Союзгосцирка» еще перед гастролями в Швецию. Он был втрое скромнее и вчетверо удобнее, чем тот, елочно-принцевский. И я его очень любил. Отлично сшитый темно-зеленый курц-фрак, такие же брюки, манишка и черные лакированные туфли. Мне в нем было настолько удобно работать, что я просто не чувствовал его на себе! Он со мной пол-Европы объездил…
Решил я в свое первое выступление на Мариенплац надеть именно этот костюм. Но где там переодеться? Ехать в нем через весь город от Фраймана до Штахуса – люди подумают, что я сбежал из сумасшедшего дома. Везти его с собой? А там как?..
Вот когда я пожалел, что у меня нет машины! Дурак я, дурак!.. Позарился на лишние доллары, продал свою потрепанную автомобильку за копейки, а нужно было ехать на ней своим ходом: Москва —Варшава – Берлин – Мюнхен. И никакого самолета…
Тем более что ушлый Женька Овчаренко мне предлагал такой вариант! Так нет же… Вот уж, действительно, жадность фраера сгубила!
Спустился я в подвал нашего хайма – там у нас прачечная и гладильная, – отпарил свой любимый костюмчик, аккуратненько сложил его в сумку, захватил свой новенький шестимесячный аусвайс, взял столик-чемодан и раненько утречком поехал на Шванталерштрассе.
Часа через два, с зеленой «дневной» лицензией в кармане, я уже был на Кауфингерштрассе.
Кстати, я в этой очереди в «Бауреферате» впервые и нашу Катьку увидел. Я, конечно, не знал, что это Катерина Гуревич, с которой нас потом так судьба сведет… Стоит себе с гитарой такая девка-симпатяга, молчит, покуривает. Если бы я так не волновался – я бы обязательно на нее глаз положил. Да вот Бог миловал…
Я пятнадцать лет подряд по триста шестьдесят пять раз в году на манеж выходил! А тут трясусь, как огородное пугало на ветру, и ничего не могу с собой поделать!.. И в голове одна мысль – где переодеться?!
Смотрю, за аркадой, ни черта не стесняясь, поляк-фокусник переодевается. Сбросил свои портки, джемпер, рубаху и напяливает какой-то замызганный костюмчик, расшитый серебряными шнурами. И машет мне рукой:
– Дзень добры, Эдди! Битам пана!..
– Привет, Сташек! – говорю. – А где здесь переодеться?
– А где хцешь! Не зврацай уваги… То – дробязг! То есть «не обращай внимание на мелочи»… Нашел я местечко поукромнее, переоделся и вышел на Мариенплац. Вынул из чехла чемодан, нажал на кнопку имени Пал Петровича, и чемодан с легким щелчком тут же превратился в столик. И совсем рядом услышал:
– О-о?!
Парочка итальянцев с видеокамерой остановилась, разглядывая столик, меня, и явно ждет, что будет дальше.
А дальше… Даже не помню, как я отработал свой номер!
Сделал финальный сальто-мортале со столика на каменные плиты своего первого манежа в Мюнхене, оглядываюсь, а вокруг – толпа! И какая!.. Человек полтораста!.. Свистят, кричат, аплодируют, с деньгами бегут ко мне… И не знают, куда их положить! Я на нервной почве забыл, что для денег нужно было хоть коробку какую-нибудь приспособить!
Махнул рукой на столик. Дескать, кладите сюда, ребята! Кто-то подходит, что-то спрашивают на разных языках, а я пытаюсь унять нервную дрожь. Минут пятнадцать отойти не мог.
Вдруг подваливает ко мне высоченный старикан в баварском костюме – кожаные штаны по колено с какими-то цветными завязками, толстые шерстяные чулки, ботинки грубые, камзол зеленый с отворотами, на груди какая-то хреновина висит, а на голове шляпа с султанчиком. И протягивает мне флягу, обшитую кожей. И предлагает с ним выпить. А у самого – рожа уже красная, налитая.
– Найн, – говорю. – Данке. Их арбайте.
А он тогда сам делает из фляжки такой солидный глоток и спрашивает меня:
– Wo kommst du hier? Aus Schweden? Holland? Frankreih?
– Найн, – говорю. – Русиш. Москва…
Старикан лезет обниматься и орет в толпу, показывая на меня пальцем:
– Aus Moskau!!! – и вдруг добавляет: – Ебена мать!
Да так чисто, почти без акцента!
И начинает мне что-то говорить, говорить… Я только плечами пожимаю, а он время от времени вставляет наши матюги. Но тут из толпы выскакивает маленькая толстенькая старушенция, хватает этого старого бугая за руку и под аплодисменты толпы начинает его оттаскивать от меня. А тот упирается, идти не хочет, но старушенция побеждает.
Я отдышался, отдохнул и до часу дня отработал еще четыре раза. Уже спокойно, уверенно, как всегда.
Когда без десяти час я превращал свой столик в чемодан и собирался куда-нибудь юркнуть переодеться, подошел ко мне молоденький паренек, незаметно для окружающих показал мне полицейский знак, улыбнулся и тихо спросил:
– Haben Sie eine Erlaubnis?
Я ни черта не понял. Тогда полицейский повторил по-английски:
– Do you have a licence?
Я полез в сумку, достал зеленую бумаженцию, аусвайс. Полицай похлопал меня по спине и сказал:
– Пет-ров… Пе-ре-строй-ка… Карашо! – и ушел.
Это верно, думаю. Перестройка – это хорошо…
Только не надо стрелять друг в друга.
Только убивать не нужно никого!
И не надо четырнадцатилетним пацанам совать старые армейские ракетницы в руки!
И кишки им на землю выпускать автоматной очередью – тоже не обязательно!
По пути в метро заскочил в «Кауфхалле». Купил самую дорогую бутылку американского виски «Сэвен кроун» – «Семь корон», за тридцать четыре марки. Мелочью, которую мне на Мариенплац «накидали», постеснялся расплачиваться. Дал две бумажные двадцатки, получил шесть марок сдачи и сунул их тоже в сумку – к тем, заработанным.
Еду в метро к себе в хайм и все думаю: интересно, сколько же там у меня в сумке? Запущу руку, пощупаю – вроде бы много. Но ведь не будешь на глазах у всех пересчитывать…
