Бабушка зажмуривается и в испуге поднимает правую руку, прикрывая лицо. Этого Нина Елизаровна не выдерживает.
— Ты что закрываешься?! — уже в полный голос возмущенно орет она. — Ты что закрываешься, комедиантка старая?! Тебя что, кто-нибудь когда-нибудь бил? Когда-нибудь хоть в чем-то упрекнул? Ты почему закрываешься? Ты всю жизнь жила так, как тебе этого хотелось! И меня заставляла жить, как тебе это было нужно! Это ты развела меня с Виктором! Ты не хотела его у нас прописать! Ты его сделала моим приходящим мужем! Помнишь?! А ведь Лидке уже четыре года было! Пусть он дурак, фанфарон, но он был отцом моей дочери, твоей внучки! Моим мужем, черт тебя побери! Может быть, я еще из него человека сделала бы! Нет!!! Как же! Тебе не нужен был зять-студент… Теперь у него все есть, а мы с тобой девятый хрен без соли доедаем! Я колготки себе лишние не могу купить! Девки ходят бог знает в чем! Ты же мне всю жизнь искалечила!!! Ты Сашу вспомни, Александра Наумовича! Ты же его со свету сживала! Только потому, что он Наумович да еще и Гольдберг!.. Это ты лишила Настю отца! Ты заставила поменять ей фамилию! А он меня по сей день любит… И Настю боготворит. И не виноват в том, что его тогда в оркестр Большого театра не взяли! Не его вина, что он до сих пор в оперетте за сто шестьдесят торчит! Потому что у нас в стране таких, как ты… А ты мне здесь еще цирк устраиваешь! Ручонкой она взялась прикрываться! Гадость какая! Мне пятьдесят через полгода. И в кои-то веки пришел нормальный, хороший мужик… К морю хотел тебя забрать! В садик выносить цветы нюхать! А ты!.. Господи!!! Да когда же это все кончится!..
Тут Нина Елизаровна замечает, что по неподвижному лицу старухи текут слезы и слабо шевелится единственно живой уголок беззубого рта. И Нина Елизаровна скисает.
— Ладно… Хватит, будя.
Она садится рядом с кроватью матери и уже совсем тихо говорит:
— Ну все. Все, все. Ну прости, черт бы меня побрал!
Нину Елизаровну наполняет щемящая жалость к безмолвной матери, она наклоняется, прижимается щекой к ее безжизненной руке и шепчет:
— Прости меня, мамочка…
Глаза ее тоже наполняются слезами, она тяжело вздыхает и вдруг, рассмеявшись сквозь слезы, удивленно спрашивает у матери:
— И чего я так завелась? Ну спрашивается, чего?..
* * *
Настин магазин снова закрыт на перерыв. В подсобке обедают четыре продавщицы в грязных белых куртках. Точно в такой же куртке сидит и покуривает Настя.
На электроплитке — кастрюля с супом. На столе — огурцы, простенькая колбаска, студень в домашней посудине.
Старшая продавщица Клава, в некрасивых золотых серьгах и кольцах, приоткрывает дверь подсобки и сквозь пустынный торговый зал видит за стеклянными витринами десятка полтора не очень живых старушек с самодельными продуктовыми сумками. У входа в винный отдел видит она и мрачноватую очередь еще трезвого мужского люда.
— И чего стоят? Чего ждут? Нет же ни хрена! Сами «Докторской» закусываем… А они стоят! Ну, люди!
Клава раздраженно захлопывает дверь, вытаскивает из-под стола большую початую бутылку «Московской» и разливает по стаканам.
— Оскоромишься? — Клава протягивает Насте бутылку.
Настя отрицательно покачивает головой.
— Будем здоровы, девки. — Клава выпивает, хрустит огурцом. — Настюха! Хоть студень-то спробуй. Домашний. С чесночком. Это тебе не магазинный — ухо-горло-нос-сиськи-письки-хвост.
Настя вежливо пробует студень.
— Лучше б двадцать пять капель приняла, чем курить, — говорит одна продавщица Насте.
— А в «Аргументах и фактах» написано, что в Калифорнии уже больше никто не курит. Во дают! Да? — говорит другая.
— Это почему же? — лениво осведомляется третья.
— Люди, которые живут хорошо, хотят прожить дольше, — объясняет Клава.
Заглядывает полупьяный небритый магазинный работяга:
— Наська! Обратно твой хахаль пришел. С тебя стакан. Гы-ы!
— Иди, иди, стаканщик хренов! — кричит Клава. — Ты с холодильника товар в отдел поднимай!
— А нальешь?
— Догоню и еще добавлю!
Работяга исчезает. Настя гасит сигарету и поднимается.
— Смотри, девка, — говорит Клава.
— Женится — тогда пусть хоть ложкой хлебает, — говорит вторая.
— Ихне дело не рожать — сунул, вынул и бежать, — говорит третья.
— Ето точно, — подтверждает четвертая.
Настя усмехается и выходит. Клава кричит ей вслед:
— Особо не рассусоливай! Через двадцать минут открываемся!
В грязном отгороженном тупичке замагазинного лабиринта среди смятых коробок и ломаных тарных ящиков Мишка тискает Настю.
Настя отталкивает его, а тот бормочет срывающимся голосом:
— Ну в чем дело, малыш? Расслабься…
— Да отвали ты, дурак! Нашел место. Не лезь, кому говорю!..
А у Мишки глаза бессмысленные, шепчет хриплым говорком:
— Ну чё ты, чё ты, малыш?..
— «Чё», «чё»! Ничё! Влипли мы, вот «чё».
— Не понял, — насторожился Мишка.
— Ну, я влипла. Так тебе понятней?
— Во что? — Мишка наконец совладал со своим естеством.
— О Господи! Кретин. Именно в это самое.
— Что, сдурела?! — пугается Мишка.
— Ага. Сдурела. Сколько раз просила: «Мишенька, будь осторожней! Мишенька, будь осторожней…» — «Все в порядке, малыш, я все знаю. Не бойся, малыш!» Дотрахались…
Последнее слово Мишке не нравится, и он болезненно морщится.
— Чего ты рожу кривишь? Назови иначе, — советует ему Настя.
— Да погоди ты, Настя… А ты уверена, что ты… это…
— В том, что я беременна?
— Да.
— Беременна, беременна. Не боись, «малыш», — усмехается Настя.
— А ты уверена, что это… от меня?
Настя смотрит на него в упор немигающими бабушкиными глазами. Рука нашаривает за собой грязный тарный ящик.
Взмах!.. И ящик с жутким треском разлетается на голове у Мишки.
Мишка падает. Сверху на него сыплется еще несколько ящиков.
— Засранец! — Краем куртки Настя вытирает испачканные руки.
— Настя! — доносится голос Клавы. — Открываемся!..
— Иду, тетя Клава! — И Настя уходит, даже не оглянувшись.
* * *
На экране японского телевизора «Панасоник» в любовном томлении движутся обнаженные тела двух женщин. Струится обволакивающая мелодия из фильма «Эммануэль».
И тут же гортанный голос:
— Слушай, зачем они это делают — женщина с женщиной? Зачем мужчину не приглашают? Странно, да?
