Она щелкала ножницами, будто проверяя их достоинства (следовали комплименты их остроте и отсутствию ржавчины), а я чувствовал, как нервничает Виктория. И я сидел в напряжении. Почему нервничала Виктория, – степень ее волнения подтверждала непривычная для Вики суетливая скороговорка, – я догадывался. Я же занервничал вот отчего. И даже не занервничал, а испугался. В моем отношении к младшей сестре Виктории Ивановны ничто не изменилось. Медицинский случай… Воспоминания о Юлии и о близостях с ней оставались изумительно холодными. Но вдруг ощущения от прикосновений Виктории, ее губ, ее рук, ее тела напомнили бы мне (или чуть ли не повторили) ласки Юлии, пусть уже и оледеневшие? Такое в историях с сестрами случается. Тогда бы все сложилось у нас с Викторией скверно, то есть ничего бы не сложилось и не вышло. Во мне возникало, шевелилось, постанывало неприятие нашей нынешней ситуации, сопротивление ей. Выходит, что с Тамарой я мог допустить: «Если женщине требуется, меня не убудет…» Сейчас легкомыслие начинало казаться мне непозволительным, в меня влетали мысли о совести и еще о чем-то, требующем соблюдения…
Прикосновения мужского мастера, слава Богу, меня не раздосадовали, они напомнили мне о том, что Вика в студенческие годы раза два стригла меня («училась на болване»), сегодня они, правда, вышли более суетливыми.
– Ну вот, все! – заявила наконец Виктория с гордостью художника. – Любуйся в зеркало. Красавец! Супермен! Плейбой!
– Мы по Пикадилли не ходили, – глупо пропел я. Но как бы и допуская поблажку нравам или интересам Виктории Ивановны.
– Теперь в душ! Смыть лохмотья с головы и плеч. Чтоб не кололись. А я сопровождающей. Тем более я с дороги и обязана совершить омовение!
– То есть как? – растерялся я.
– А очень просто! – Виктория уже командовала. – У вас на этаже душевая. Проходили мимо. Соседи? Для соседей мы соорудим вот что.
И она содрала с китайской жестяной банки рекламу грушевого компота, написала на ее обороте: «Василий Куделин, погорелец. Смываю следы горы Лохматой. Сорок минут прошу понимания!»
– Собирай манатки, мыльницы и мочалки! И пошли. Я твой Мойдодыр!
Энергия Виктории повлекла меня за собой, но я уже соображал, что ничего хорошего нас в душевой не ждет.
Отчасти я ошибся. Одно хорошее для меня в душевой все же случилось. Обращение Куделина к соседям было утверждено на дверной ручке, крючок душевой закрепил за нами дверь, я разделся мгновенно и шагнул под тепленькую воду смывать обрезки жестких волос.
– Василий, а что же ты не смотришь на меня? – услышал я. – Я ведь тебя не стесняюсь. Смотри.
Виктория, обнаженная, прекрасная, стояла передо мной, лишившая себя наряда обеспеченной дамы со светским вкусом, и это была не взрослая деловая женщина, а знакомая мне восемь, семь, шесть лет назад девочка Вика Корабельникова, единственно – без косы.
– Вика, – удивленно выговорил я. – Ты за эти годы не прибавила ни грамма!
– А ты, я вижу, отощал на своей горе Лохматой, – сказала Вика. – Ну, подойди ко мне…
А я не мог подойти. Мы стояли друг против друга, смущенные и смешные юнцы с третьего курса. Девочка-недотрога, желавшая, чтобы до нее дотронулись, и я, растрепай, сознающий, что дотронуться до нее я теперь не посмею. Вика поняла это и расплакалась. Потом, нелепо голые, мы сидели на лавке у ящиков для одежды, я слизывал языком соленые слезы Вики, а она говорила, всхлипывая: «Не надо было прилетать в настоящее… Надо было дожидаться будущего… Но и будущее не случится…» Потом она обхватила меня рукой за шею и спросила, глядя в глаза:
– А помнишь, как ты нес меня на эстафете?
Много дурацких поступков я совершал в жизни, о многих запамятовал, но об этом помнил. Шла университетская эстафета на Ленинских горах. Событие для города заметное. Я пробежал свой этап лихо, вывел факультет на шестое место, попрыгал, продолжая движение возле стартово-финишной линии, и вдруг сообразил, что в следующем, женском этапе побежала моя приятельница Корабельникова. Сил у меня было еще метров на двести, и я ради интереса отправился сопровождать девчат. Вика бежала неплохо в средней тесной группе, где и полагалось быть команде ее факультета. Но метров за пятьдесят, а то и все шестьдесят на повороте, да еще и в горку у обсерватории Штейнберга, Вику затолкали, она попала в коробочку, ей прошлись шиповкой по левой лодыжке, она рухнула на асфальт у правой бровки. Я поднял ее, сообразил: растяжение связок, в глазах у нее были ужас, мольба, она шептала: «Васенька, Васенька, палочка-то у меня…» Мне было понятно, какие мысли мучили в те мгновения добросовестную девушку: «Эстафету не передать, не донести… Команду с соревнований снимут… Университетский позор…» И я, естественно, Викину палку эстафетой передать не имел права. «Держись за шею обеими руками и крепче!» – крикнул я и помчал с плачущей ношей. Во мне – сила играет, азарт, порыв, жалость к подруге, а со стороны – клоун несется с мешком отрубей. Эстафету ноша моя, соблюдая правила, передала, и даже не последней, команду ее не сняли. А надо мной издевались – по справедливости – месяц с лишним. Чаще всего выясняли вес эстафетной палочки. Килограммов шестьдесят… Да нет, она же рослая, то есть продолговатая, в ней все семьдесят будут…
– Помню, Викуша, помню, – сказал я. – Много я тогда шуток перетерпел.
– Вот и теперь, Васенька, у меня связки потянуты, отнеси-ка ты меня, будь добр, в свою комнату…
Что сейчас было думать о соседях (а они в коридоре и не бродили)? Я натянул на себя тренировочный костюм, побросал в сумку наши вещи, Вику же завернул в банную простыню, насколько ее хватило, и понес подругу со студенческим стажем в свое жилище. Снова она, как на Горах, обхватывала мою шею, но теперь целовала меня и шептала: «У нас с тобой получится, Васенька, получится…» Будто успокаивала ребенка.
И у нас с ней получилось… «И все у нас, Васенька, получится…»
Правда, удовольствия наши вышли короткими. Дальние перелеты укачали женщину, заснула быстро. А я и впрямь, видимо, подрастерял силы на горе Лохматой.
58
Проснулись мы поздно. Но я на полчаса раньше Вики. За окном уже синело.
Я лежал на спине, Вика дышала мне в подмышку. В своих раздумьях, обращенных в безупречно белый потолок, я признал, что Вика сестру мне ничем, почти ничем не напомнила, говорить же ей об этом или не говорить, не знал. Признание мое, высказанное вслух, могло спугнуть, нарушить (или напротив – утвердить) нечто существенное, но хрупкое – своей определенностью. А я пока не решил, кто для меня теперь Виктория Ивановна Корабельникова-Пантелеева. И кто я ей. Я лишь ожидал, что Виктория затеребит меня снова и у нас не возникнет желания выползать из тесноты берлоги в снежный лес.
Вика и проснулась.
– Ты уже бодрствуешь! И в одиночестве… А ну-ка чмокни меня в губы… А что ты такой серьезный?
Она стала устраиваться на моей груди, ноги же подтянула на мои ноги.
– Признайся, Васенька ты ведь задумывался, почему я отыскала тебя с опозданием чуть ли не в год. Задумывался… Отвечу. Я ведь обиделась на тебя, Васенька…
