Я повторяю, он сокрушен полным отсутствием слуха и недоволен, качает головой:
— Нет, вы действительно еврей?
— Ну конечно, — отвечаю я.
— И бар мицва у вас была?
— Была, — неожиданно для себя вру, и тут он становится подозрителен, важен и придирчив.
— И на вас возлагали тфилин?
— Возлагали, — продолжаю лгать зачем-то.
И тогда он прикасается мягкими, безвольными руками ко лбу моему и левому плечу:
— Вот сюда и сюда?
— Да, — отвечаю я и вдруг понимаю, что, если позволю еще хоть в чем-то обмануть этого доброжелательного человека, Бог поразит меня здесь, на месте, прямо посреди двора. — Но я не обрезан, — говорю я.
Черт меня дернул! Что тут началось! Сначала он вскрикнул, отшатнулся, хотел бежать куда-то, сзывать всех остальных евреев, чтобы взглянули на меня, необрезанного, затем решил действовать сам.
— Какой же вы еврей? Я сделаю вам обрезание сегодня же, сейчас.
— Сегодня не могу. Сегодня у меня концерт.
Он снова подозрительно задумался и помрачнел.
— Так вы музыкант?
— Да.
— И вы из Праги?
— Ну да. Я виолончелист.
Он отстранился и сделал шаг в сторону.
Я почувствовал, что чем-то огорчил его, и поспешил успокоить:
— Я приду завтра.
— Не надо, — сказал он. — Завтра не надо. И вообще вам не стоит торопиться с этим.
Он повернулся и пошел к лесенке, ведущей в дом, но, не доходя, остановился:
— Скажите… только один вопрос… вы не встречали там, в Праге…
Он назвал известную фамилию, я очень любил этого человека, он даже умереть ухитрился как-то весело, по-живому, но только собирался ответить, как хасид подхватил полы лапсердака, преодолел лестницу одним прыжком и скрылся.
Чудак! Чего он испугался? Мне было что рассказать забавное о смерти его отца.
