— Я не помню, чтобы покупал куда-нибудь билет, — раздался голос второго друга бессмертного Шурки. — Вряд ли у нас вчера остались деньги на билеты.
— Там был какой-то штурман, — сказал Игорь. — По-моему, швед, и еще кто-то, они учили нас петь по-шведски.
— Это как-то связано с нашим пребыванием здесь? — невозмутимо спросил один из друзей.
— Возможно, возможно.
Потом они расслышали, как приближается кто-то по палубе наверху, остановился над ними, неуверенно постоял и ушел.
— Вы по-шведски хоть слово знаете? — спросил незнакомый Игорь.
— Мы на всех языках говорим, кроме шведского. А вас я, кажется, в нашей секции видел, вы поэт?
— Поэт, как некоторые утверждают, но я еще режиссурой занимаюсь, в Красном театре.
— А-а-а, так вы тот самый, из Тифлиса.
— Да, тот самый.
Под звуки голоса незнакомого атлета хотелось лежать и лежать.
Баритон его убаюкивал, неважно, что он говорил, в смысл можно было не вникать, но голос воспринимался как родной, будто слушаешь негритянское пение, где одна нота варьируется на все лады, будто качают люльку, а ты лежишь в ней, как младенец, и дремлешь.
— Удивительно! — засмеялся Игорь. — Сколько раз в Тифлисе я оказывался в подобном положении, один раз у итальянцев на борту, тоже пьяные, хотели в Геную отвезти, мы отказались.
— Почему же отказались? — спросил бессмертный Шурка.
— А вы бы не отказались? Черт его знает, почему мы все отказываемся?
— Ну, в Геную — это вы напрасно, — сказал один из Шуркиных друзей. — В Геную поэты ездить должны, в Генуе родился Паганини. Но вот долго ли нас будут держать в этой плавучей тюрьме — вот что интересно.
Они снова прислушались. Наверху кто-то так же неуверенно сделал несколько шагов над ними, потом остановился, и крышку люка стали открывать.
Свет в отверстие хлынул яростно и застал их врасплох. Они сидели на дне трюма, смешные, невыспавшиеся, как в утробе матери, трюм был широк, а они сидели кучно, то ли с ночи, когда их здесь уложили, а может быть, в разговоре сползлись, на голоса друг друга, все-таки рядом надежней.
— Русские ребята, вы здесь? — спросили сверху, и они увидели круглое рыжебородое лицо.
— Здесь все русские? — спросил Игорь. — Можно отвечать уверенно?
— Почти, — ответил один из друзей бессмертного Шурки. — Так, одна-две капли арапской крови, но это дело не испортит.
— Русские внимательно слушают вас, — сказал Игорь.
— Спасибо, — ответили сверху. — Делайте все, что я скажу, нет — мне голову отрежут прямо здесь, на судне, вам — на берегу.
— Как мы сюда попали? — спросил бессмертный Шурка.
— О, я не помню, — ответил рыжебородый, протягивая им руки. — Наверное, через пакгауз, вы попросили, я провел, это была великолепная экскурсия, не так ли? Ну, давайте, давайте!
Они выползали наверх, как червячки из яблока. ЧЕРВЯЧКИ МОЛНИЕНОСНЫЕ И БЫЛИ ОНИ СКОТЫ. Вид горизонта успокоил их.
— Это Стокгольм? — спросил один из друзей бессмертного Шурки.
— Хотите в Стокгольм? — засмеялся швед.
— Очень, но когда-нибудь потом.
— Теперь слушайте меня, — сказал швед. — Если кто-нибудь узнает, что вы на борту, я теряю голову. Вы плавать умеете?
— Я нет, — улыбнулся бессмертный Шурка. — Последний раз я плавал еще до своего рождения.
Швед не был настроен шутить, он нахмурился.
— Я могу вас подвезти поближе к берегу, очень близко, дальше должны вы сами.
— Хорошо, — сказал Игорь, — я дотащу его. Вы не возражаете, если я довезу вас домой на себе? — обратился он к бессмертному Шурке.
— Не возражаю. Не забудьте, идя ко дну, представиться мне еще раз.
— Конечно, конечно. Здравствуйте, я Игорь. Кажется, мы тонем, кажется, мы идем ко дну?
— Здравствуйте, мы действительно тонем, но я не умру никогда, я бессмертный Шурка.
— Так это вы? Ура! Мы спасены.
— В порту продается чудесное пиво, — неожиданно сказал один из друзей, — и превосходная колбаса с чесночком.
— Ах, ах, какая перспектива!
Лодка совершила маневр по противоположному от берега борту судна, и не успели они увидеть очертание порта, любимое петербургское небо, как выскочил откуда-то сторожевой катер, и заорали в рупор:
— Всем оставаться на местах! Приготовить документы!
Когда случилось чудо, власти разобрались, к ним проявили гуманность и, обозвав несколькими солеными словами, отпустили, черноглазый за очередной партией в покер сказал бессмертному Шурке:
— Вы хоть и талантливый, но, простите меня, не очень умный человек Генуя — это, конечно, замечательно, но и Стокгольм, знаете, не хуже. Если бы я был на вашем месте…
Возня на полу в чужой комнате, они лежали с Игорем, разложенные, как карты, на одной подушке, голова к голове, зеркально. Женщины — рядом.
Игорь завидовал.
— Махнемся, а? — спрашивал он. — Моя какая-то сонная.
— А вы будите ее, будите! — рассмеялась подруга бессмертного Шурки. — Она не сонная, она напуганная.
— Чем же я тебя так напугал? — спросил соседку Игорь, но та не ответила, лежала с закрытыми глазами.
— Проклинает меня, наверное, что я ее втянула, — прошептала бессмертному Шурке его подружка. — А я рада, ты хороший, веселый. Я, когда вы в магазине подошли, ничуть не испугалась, ну, пускай за гулящую примет, думаю, лишь бы был со мной!
— Какая разница, кто ты? Вместе не страшно.
— А ты боишься? Что-то не видно, чтобы ты боялся!
Нельзя описать чувственное, оно все неизвестность, один колючий восторг. Он лепетал, лепетал, лепетал, он что-то неясное всем лепетал. Его стремление потерять невинность становилось чем-то катастрофическим, он каждый раз забывал, что давно уже потерял, и наверстывал, наверстывал.
Каждый живет по-своему, каждый страдает по-своему, а как пишутся стихи, вас не касается, не касается.
— А они мучаются, — сказала она. — Значит, не любят, он хороший, твой друг, только шутит, как дурак, а она к этому не привыкла, она нежная. Ох, и долго же я любовью не занималась!
— Что мешало? — ревниво спросил бессмертный Шурка.
— В больнице лежала, три месяца, грузовик с трактором на дороге столкнулись, у них там уборочная шла, я рядом с водителем, вот увидишь, какая я, когда солнце взойдет, — испугаешься, в меня сорок осколочков попало, вся в шрамиках.
— Да у меня у самого лицо…
— Вот-вот, похоже, я в осколочках, шрамиках, легкомысленная, ты — в оспиночках.
