Он ищет его в джунглях, пустыне, морях, он ищет свою судьбу, он подбирает крохи знаний о себе, он идет по чужим следам в никуда, он плачет.
Жаль себя. Потому что ничего не происходит. Стоит в той же точке, откуда вышел. Растрачен пыл души на мнимое и наслаждение мнимым.
Ну и что? Чем не счастье? Кто сказал, что счастье в обладании? А что, если оно только в предчувствии обладания, в невозможности обладать чем-либо?
Счастье — бессмыслица, ничто, а ничто больше мира, оно простирается дальше, дальше, и все, кто его достигает, действительно становятся бессмертными.
Как оно выглядит? Вот тут-то и досада, тут-то и недоразумение, оно выглядит бедно, беднее, чем земля, оно, это Ничто, лишено привычного, и потому ты никогда больше не испытаешь счастья. Вот тут-то и боль, что этот новый мир, в котором не сочиняют стихов, слишком безыскусен и прост. А если безыскусен, то фальшив.
Потому что нет в нем замысла, нет деревьев. Он бесцветен, а значит, лишен любви. На краю бесцветного мира бессмертный Шурка остановился.
Здесь не могло быть Бога, о котором говорил черноглазый, маленького, неухоженного человеческого бога. Здесь было одно Ничто. А вдруг Ничто и есть Время? Жаль, что привычный мир нельзя унести с собой.
Ах, не вникайте, почему носятся люди, ведут себя некрасиво и жалко. Носятся — и все.
— Эй ты, рябой! — окликнула она. — Не узнаешь?
Она стояла на пристани, прислонясь к перилам, наверное, ждала парома.
Бессмертный Шурка вгляделся.
— Это меня от беременности раздуло, нос широкий, да? А ты вглядись, или у тебя после меня много таких было? Тогда прости.
— Ты? — засмеялся бессмертный Шурка. — Неужели ты?
— Вспомнил, смеешься! — обрадовалась она. — Я тоже, когда о тебе вспоминаю, всегда смеюсь, хорошо это, правда? А уж с некоторых пор все время смеюсь. Так что обхохочусь, наверное.
— Почему все время?
— Потому что маленький там, во мне, — твой.
— У меня нет детей, — растерялся бессмертный Шурка.
— Да ты не бойся, не бойся, нам отцовства твоего вовек не нужно, мы сами обойдемся, разыскивать я бы тебя не стала, но вот, коли сам встретился, — почему не поболтать? Хочешь его послушать?
— Хочу.
Она задрала ситцевую юбку и стояла перед ним вся, стройные ноги в легких шрамиках от осколочков, тугой, как мяч, живот.
Бессмертный Шурка опустился на колени и прижался к ее животу, как к раковине. Ему ответил гул прибоя, волна торопила волну, и через минуту он вспомнил все: тьму и гадов, себя в окружении слов, сидящих на жердочках, как петухи, лучших слов, любимых, вспомнил загадочные толчки, которым только позже мог дать объяснение, ему было легко разговаривать с тем, в утробе, потому что для него не было тайн.
«Прощай, сын, я ухожу, не замеченный тобой, так у тебя хлопот будет в жизни меньше — за отца не придется мучиться. Я не знаю, сколько правды ты узнаешь о своем отце. Да и зачем она тебе, эта ничтожная правда?
Пусть у тебя будет своя правда обо мне. А хочешь — просто забудь, всегда легче забыть, кого не знал.
Выбери себе любого отца, какого захочешь, меня уже все равно не будет. Ты никогда не узнаешь запаха моей кожи, не обнимешь мою голову своими ручонками, тебя ничто не лишит свободы, ты волен выбирать. Нафантазируешь с мамой мое веселье и, может быть, даже станешь гордиться мной. Я никогда не предавал друзей, все любили меня, я даже писал стихи, некоторые печатали, правда, не самые главные. А что самое главное? Ты. Но тебя я тоже потерял, как стихи. Прощай, сын, начни все сначала, пусть у тебя будет как у всех, поверь, так легче, а если тоска иной раз… Перенеси ее на какую-нибудь мирскую заботу, придумай — откуда она, и успокойся. Не терзайся и не бойся за меня, я привык умирать».
— Ладно, — оттолкнула она его и опустила юбку. — Хорошенького понемножку, а то прилип, не отлипнешь. Все ему сказал?
— Кажется, все.
— А то поговори со мной, я ему потом доскажу, так лучше, я без тебя доскажу, я о тебе много придумывать буду, у меня знаешь фантазия какая, я с тех пор, как тебя увидела, все думаю — и какой ты необыкновенный, и какой добрый, и как тебе трудно живется, и как не нужен ты никому, и о том, как ты меня по миру искал. А ведь ты обо мне ни минуты не вспоминал, правда?
— Вспоминал, — сказал бессмертный Шурка.
— Не ври и адресок не спрашивай, а то презирать буду, я без твоей помощи рожу и выращу без твоей помощи, ты посмотри на себя, тебе самому мамка нужна, а туда же — детей наловчился делать!.. Прощай, рябой! — крикнула она и взбежала на паром, ожидавший ее у причала. — Питеру-то привет от меня передай.
— Живи-и-и! — донесся ее голос откуда-то с середины реки, и замычали быки на пароме, залаял пес.
Звери сидели у костра. Это были сутулые, усталые от дневных забот звери. Бессмертный Шурка присел к ним.
Они молчали, они молчали нестерпимо долго, и чем дольше молчали, тем яснее нетерпеливый слух бессмертного Шурки извлекал смысл из невыносимого их молчания.
— Поговорим о поэзии, — говорили они. — Скажите, как достигается благозвучие из слов очень уж знакомых, применяемых в разных дурных смыслах? Не кажется ли вам, что для поэзии нужны новые слова, новый алфавит и наш язык, язык животных, подходит для этого как нельзя лучше?
— Но если писать стихи на нашем языке, читать их сумеем только мы же сами.
— А разве неизвестно, о чем пишутся все стихи на свете?
— Вот сидит поэт, спросите у него.
— Бог с ним.
— Да, конечно, чуткому уху мощный звук скажет больше, чем слово. Вот я кричу, слышите, мой крик им кажется воем, а ведь это просто зов, и на него должны сойтись те, кто слышит. Вой — это приглашение к трапезе.
— Да, да, конечно, вой — это приглашение к трапезе.
— А им он почему-то кажется мольбой, они вообще всего боятся, люди.
— Да, да, это от страха.
— Что можно сочинить, если все время боишься?
— Вот сидит поэт. Спросите у него.
— Бог с ним.
Животные сидели у костра в лесу. Они ждали больших перемен. Кто разжег ночной костер бессмертия, Шурка не знал, но разговор был приятен ему.
— Пусть тогда пишут для нас, если боятся друг друга.
— Но как это сделать? Непонятно.
— Что же тут непонятного? Для животных надо писать так же хорошо, как для детей, только лучше. Невнятица начинается там, куда врывается число, счет времени, там путаница, беспокойство. А на самом деле, вот мы — просто сидим у костра и думаем о завтрашнем дне.
— Я ни о чем не думаю, ни одной мысли, просто смотрю на огонь.
— Надо писать такие стихи, чтобы на них хотелось смотреть, как на огонь или воду.
