Как нехороши были покатые плечи, как нехороши были отцветшие, иначе говоря – свободно свисающие этаким трикотажем груди, проще говоря – квашня квашней: ведь могут же груди быть плотными, лоснящимися на солнце, словно резиновые пупсы, при взгляде на которые ему почему-то вспоминалось лежбище котиков, обмахивающихся ластами-веерами. Он вчера смотрел «В мире животных» о Курилах.
А потом в уме у Мангушева неизвестно отчего возникла сковорода с уложенными в нее пофыркивающими котлетками, которые хозяйка забыла обвалять в сухарях, и он ясно услышал клокотанье и аплодисменты кипящего масла. Ум Мангушева теперь был полон сравнений.
«У этих женщин, – размышлял он, прекратив внезапно думать об их грудях и тут же незамедлительно принявшись мыслить об их лопатках, – из-под кожи так вечно торчат лопатки, что кажется достаточно только одного толчка или неловкого движения, чтоб они проткнули кожу насквозь».
Стоит ли говорить, что от Мангушева не укрылось и то, что кожу готовы проткнуть только острые лопатки, а не те – тяжелые совки, которые порой слишком грозно, но удивительно бесшумно елозят по рыхлому простору спины.
Наверное, не стоит об этом и думать, потому что он немедленно отыскал среди идущих впереди такую вот спину и такие лопатки, отыскал и взгляд его соскользнул с них вниз к пояснице расслабленно и невесомо, будто по лунному ландшафту, мягко перепрыгивая с одного холмика на другой, не замечая жара этой прогулки, блуждая меж мышц, которые так приятно походили на лунные горизонты.
Но вот он поймал себя на том, что взор его раскованно добрался до того места, которое хотелось назвать талией, но то была не талия, а поясница, и он разочарованно соскользнул с нее к курдюкам ягодиц.
И как только это произошло, он немедленно отметил, что очень многое зависит именно оттого, что под ними укрыто, то есть от устройства того, что именуется тазом. И все там как-то не так, как-то вывернуто, и тогда от этой неправильной вывернутости даже далекие колени, точнее их тыльная сторона, видная ему, так как женщина шла впереди, работают вовсе не слажено и может ли она, эта женщина, вдруг ни с того ни с сего побежать?
В отношении женщин он еще много о чем мог бы мог мыслить. Например, о том, что в бедрах, прежде всего, угадывается сахарная головка берцовой кости. Мог бы, но не стал этого делать. Ему помешали. Вернее, ему помешало то, что он вдруг заметил, что при ходьбе туловище человека перемещается так, будто ему не хватает какой-то маленькой, но очень нужной косточки, участие которой в этом процессе сделало бы ходьбу плавной и упругой, оберегая организм от встряхивания на каждом шагу.
Он это заметил, и это его отвлекло. Это навело его на размышления о движении вообще. Он почему-то вспомнил, что оно – движение – есть важнейший способ существования материи и еще какую-то муть вроде того, что движение – есть изменение и более того – взаимодействие.
А потом в уме его словно бы оборвалось что-то, с каким-то почти физически ощущаемым треском, и там получился развал, и по произведенному разрушению это, скорее всего, напоминало выдергивание пленки из фотоаппарата, когда из-за неаккуратности либо торопливости она рвется сразу же в нескольких местах.
Возможно, это и было взаимодействие того с этим или этого с тем, кто знает? А вот замелькали какие-то отрывки, например, проявилось слово «вселенная», но тоже как-то не до конца, а только первые два слога, после чего все стихло.
Его какое-то время не оставляло впечатление внезапно стихшего звука, скорее всего не звука, а чего-то иного, мешающего, неосознанного и потому не имеющего точного названия.
Спроси его в те мгновения, что это было и он, наверное, сказал бы, что все это напоминает эхо, расходящееся концентрическими окружностями.
Словом, в уме его все стихло, и он снова почувствовал себя идущим в сопящем человеческом потоке.
Через какое-то время поток поредел: люди сворачивали к кустам и устраивались в тени, и только самые упорные шли и шли. Среди них был и Мангушев, и его очень радовало, что так много людей уже устроилось, а до его места еще далеко.
Вскоре все осели, за исключением его и семьи из трех человек: немолодые мама, папа и юная дочь. Эти трое бодро вышагивали.
Какое-то время ему казалось, что вот-вот и они остановятся, но они все шли и шли, и он даже притормаживал, держался сзади, чтоб не спровоцировать их на бросок вперед. Но чем дальше, тем все больше он испытывал волнение и, в конце концов, он их перегнал в надежде, что займет то место первым, а они, увидев, что оно занято, пойдут дальше. В то, что они остановятся раньше него, он уже не верил.
У них были счастливые лица солнцепоклонников, и он их уже ненавидел за это их потное счастье, за то, что они все идут и идут, ненавидел всю эту семью, всех вместе и каждого в отдельности: потного папу с трехведерным рюкзаком, сахарную маму, белую, матово блестящую на солнце и белобрысую дочку. А тут они еще прибавили темп и почти что его догнали, и дышали в спину – как ему чудилось – котлетным настоем, и ему пришлось прибавить тоже, а они увидели, что он прибавил и взвыли от азарта, и тоже нажали, и началась гонка, а потом была победа и хорошее спортивное счастье: укромного места – длинного тяжелого бревна, которое волны обработали до цвета и прочности бетона, он достиг первым, уселся на него, радостно задыхаясь, обернулся. Его преследователи тоже притормозили и заулыбались, а он им, скорее всего от усталости, в совершеннейшем счастьи, кивнул головой и они тоже кивнули, а потом вдруг он услышал к ужасу своему:
– Давайте устроимся здеся! – папа скинул рюкзак, и расположились они рядом, в десяти шагах.
«Черт с ними!» – подумал Мангушев, бросившись на песок Он решил полежать сначала здесь, отдохнуть, а потом уйти дальше на косу и там уже окончательно оголить себя.
Он искоса наблюдал за соседями.
Те устроились основательно, папа выудил из рюкзака специально вставляющиеся одна в другую стойки, свинтил их и натянул на них тент, мама занялась едой, а дочь, разоблачившись, бросилась к воде. Она зашла по пояс и долго стояла там одиноким телесным бакеном, а потом оглянулась и пропела:
– Мам, я окунусь.
– Леночка, только неглубоко, – отозвалась мать.
Мангушев перехватил ее взгляд. Заметил ее растерянность, лишние копошащиеся движения рук. Заметил, что рот у нее продолжает что-то безмолвно выговаривать. И еще ему подумалось, что дочь скорее всего поздний и единственный ребенок.
