Дядя Мамин, услышав подсказку в интонации и слове «конечно», по-детски послушно кивнул:
– Да, хочу.
– Чего ты хочешь?
– Вступить.
– Куда?
На глазах Дяди Мамина навернулись слезы – он успел забыть название.
– В Народный Фронт? – помог Копырин.
– Да.
– А ты понимаешь, что это такое?
Дядя Мамин виновато опустил голову.
Копырин снизошел и объяснил:
– Объединение лучших людей, болеющих за родину.
Дядя Мамин испугался:
– Я не болею за родину, я за нее здоровею!
– То есть ты не хочешь вступать?
– Наверно, нет, – признался Дядя Мамин.
– Что ж, у нас свобода. Но обоснуй, почему ты не хочешь вступить. Ты не хочешь оказаться в рядах лучших людей?
– Хочу.
– Значит, ты все же хочешь вступить в Народный Фронт?
– Хочу.
– Обоснуй. Мне ведь не нужно, чтобы ты это сделал формально и под давлением, я тебя не уговариваю, я только предлагаю. Обоснуй.
– Я… хочу… лучших людей… в рядах… болеть, – выговорил Дядя Мамин, заикаясь, и заплакал.
Я сделал Копырину строгое внушение о недопустимости таких старозаветных методов, попросил его удалиться, успокоил Дядю Мамина, который доверял мне, потому что знал меня очень давно.
– Саша, на самом деле все очень просто. Ты должен вступить в Народный Фронт для борьбы с тем, что тебя не устраивает. Понял?
Он кивнул.
– Вот и славно. А если тебя спросят, почему ты вступил в Народный Фронт, что ты скажешь?
– Я скажу, что… Меня не устраивает.
Я решил этим пока удовлетвориться и принять Дядю Мамина условно. Не забыть только с ним еще поработать.
Врачи тоже не сидели без дела, но, наверное, они уже догадывались о том, к чему все может привести – то есть к их уничтожению (конечно, моральному). Поэтому Попченко, который в последнее время стал как-то совсем тих и скромен, даже задерживался на работе до восьми часов вечера, хотя обычно удалялся в 3–4, а потом приходил на полчаса в 19.00, чтобы совершить вечерний обход и попить чаю или вина в обществе молодой Медсестры Ани.
Врачи делали все так, будто стремились нарочно испортить то, что делали, что человеку вообще-то свойственно.
Ольга Олеговна построила всех и сказала:
– Вы теперь все – Народный Фронт. А если кто против, получит вот это! – и показала хорошо всем известный шприц огромного объема, в котором мы уж знаем что, но я не скажу, чтобы другие не переняли.
Вообще это опасно – описывать в книгах и показывать по телевизору, какими способами можно мучить и губить Людей. Те, кто до этого не знал, начинают знать, у некоторых возникает желание использовать продемонстрированные приемы.
Показав шприц, Ольга Олеговна решила, что больше ничего не требуется.
А Синякевич, считающий себя великим гипнотизером, тоже нас выстроил и начал твердить:
– Вы участники Народного Фронта! Вы участники Народного Фронта!
О том, что у фронта не может быть участников, а бойцы, как я гениально догадался, он даже не подумал.
Поколдовав так полчаса, он ушел и через пять минут вернулся, напялив парик и бороду Деда Мороза, которые остались у нас от празднования прошлого Нового года. Я сразу узнал его, но многие впали в заблуждение. А Синякевич, меняя голос, спрашивал поочередно: «Ты кто?» Ему отвечали так, как привыкли: больной такой-то, страдаю тем-то! Некоторые сразу же пускались в рассказ о своей болезни: для многих это излюбленное занятие.
Синякевич расстроился, повторил сеанс гипноза. И опять ушел, и опять вернулся, на этот раз в Женской косынке, в юбке, в туфлях на каблуках, в которых я опознал Аню, то есть ее туфли. Он спрашивал тонким голосом: «Вы кто?» И получил те же ответы.
Тут он посмотрел на часы, увидел, что его дежурство кончилось, и удалился со спокойной совестью – не потому, что чего-то добился, а потому, что не добился ничего. Это очень простой силлогизм: Совесть не тех мучает, кто ничего не делает или все делает плохо. Она мучает людей половинчатых, которые чего-то не доделали, с кем-то не договорили, кого-то недолюбили, кому-то недодали добра. Так что, если не хочешь, чтобы тебя мучила Совесть, не делай ничего – или делай все до конца. Почему в таком случае большинство людей именно таковы, что все делают половинчато? Моя феноменальная догадка, извините за нескромность – впрочем, уместную: люди хотят мучиться Совестью! Иначе они просто не заметят, что живут.
Двадцать Четвертое, вечер. За окном моросит и ветрит. Мои предположения подтверждаются! Со стороны персонала, чующего опасность, проявлен уже не только саботаж, очевидный для всех, кроме его самого, а прибегнуто к прямому насилию в отношении меня со стороны Ленечки.
Конечно, Ленечка нашел повод. Обычно в его дежурство никто не ходит, за исключением туалета под присмотром персонала. Все лежат. Ленечке не нравятся передвижения по палате, это его раздражает. «Больные должны лежать!» – говорит он, исходя из того, что, действительно, о пребывании в больнице говорят: «лежать», равно как о пребывании в тюрьме: «сидеть», это всё условные слова.
И все лежат, даже те, кто страдает неуемной тягой к движению. Им приходится двигаться в кровати – шевеля ногами, руками, головой. Но не вставая.
Но я был облечен полномочиями, о которых знали врачи, и я надеялся, что они сообщили всему персоналу. Поэтому, когда с появлением Ленечки все легли, я остался у окна, пребывая в социальной задумчивости.
– Урод, ты чего стоишь? – удивился Ленечка.
Я приблизился к нему и шепотом спросил:
– Разве Вам не сказали?
– Чего?
– Я теперь организатор Народного Фронта!
– Ты у меня получишь такой фронт! – сказал Ленечка, и я действительно тут же получил.
Ленечка, кроме ударов по голове, использует заламывание руки с одновременным приподниманием тела в воздух. Это больно и действенно, иногда кончается вывихом. Я поспешил, не дожидаясь увечья, добраться до своей кровати. Ленечка успел заломить мне руку, но не успел поднять меня в воздух.
Меня это ничуть не обескуражило, я продолжил работу. В результате за неделю составился следующий список:
– Саломодин, бывший грузчик, о котором я уже упоминал.
– Антон Липов, подписыватель, о нем тоже рассказано.
– Лев Борисович Диммер, финансист.
– Д. П. Копырин, существующий в прошлом.
– Дядя Мамин, не выросший подросток.
Все они готовы были примкнуть к Народному Фронту.
Вскоре завербованы были и остальные:
