– Не морочь мне мозги! – с апломбом ответил Эрнест Теодорович. – Паук в собственной паутине никогда не запутается!
– Но ведь не Вы же ее плетете, – возразил я.
– А я поближе к центру подберусь! – ответил Паутинин. – Чем ближе к центру, тем безопаснее. Центр тяжести любого тела есть самое устойчивое его место! – вспомнил он вдруг школьную физику.
Как бы то ни было, бойцом Народного Фронта быть согласился.
9. Согласился и юноша Дима Млеков, «косивший» в психушке от армии, куда ему светило идти, потому что во всем остальном он был здоров, причин для отсрочки и уклонения не имел. К нему несколько раз приходили посыльные из военкомата, но Дима говорил, что Дмитрия Млекова нет дома и неизвестно, когда будет, а он его брат, но ничего не знает. Кому-то в военкомате пришло в голову узнать, а есть ли в самом деле брат у Млекова. Оказалось – есть, но сестра. Тогда пришли с представителями правоохранительных органов. Млеков, парень с мгновенной реакцией на опасность, увидев людей в форме, пал на землю, забился в конвульсиях. Это было так правдоподобно, что пришедшие позвали мать Димы, которая была дома, велели подобрать сына и отвести на экспертизу. Естественно, Дима ни на какую экспертизу идти не собирался. Он посмеялся и пошел вечером к друзьям. Столкнулся на перекрестке с каким-то заурядным военнослужащим – и вдруг упал в обморок. Так и пошло: военные, полицейские, охранники и даже учащиеся железнодорожного колледжа, ходившие в единообразной одежде, тут же ввергали его в припадок, это стало реакцией на любую форму.
В клинике Млеков находится второй месяц, вылечиваться не собирается, ему и тут хорошо, учитывая подруг, которые навещают его через дыру в заборе, каким-то образом договариваясь с персоналам, если бы не издевательства соседа по койке, который. О нем сейчас, а с Млековым решилось так: слов «Народный Фронт» он напугался и стал отнекиваться. Но я его убедил, сказав, что это не служба в армии. Никуда не надо ехать, не надо надевать форму, вообще ничего не надо делать.
– Но что-то надо все-таки?
– Примкнуть.
– А дальше?
– Разделять убеждения.
– Легко! Это дозняк на троих разделить трудно, а убеждения – запросто!
Я его не вполне понял, но его юное воодушевление тронуло.
10. Сложно было с Денисом Фейгиным. Он до болезни работал психиатром – не в клинике, а при городском отделе здравоохранения, где была бесплатная консультация для социально неимущих слоев с хорошей зарплатой. Не у слоев, а у Фейгина. Постоянно выслушивая неадекватных людей, Фейгин и себя стал подозревать в неадекватности. Однажды он пытливо спросил любимую женщину (он еще молод и не женат): «Не кажется ли тебе, что я сошел с ума? Мне иногда кажется. Мне кажется, что мне только кажется, будто я психиатр. Это мое сумасшествие. Я псих, вообразивший себя психиатром».
Любимая женщина сказала, что он на самом деле психиатр, и у него есть диплом.
«Диплом можно подделать. Давай-ка вот что: как только заметишь, что я тронулся, обязательно скажи мне».
Женщина пообещала, но он ей не доверял. Он стал бояться сойти с ума. И это довело его до того, что он обратился к коллегам с просьбой, чтобы уложили в клинику и, как только он сойдет с ума, в чем Фейгин был уверен, тут же взялись лечить. Любую болезнь лучше лечить сразу же после ее возникновения.
Этот Фейгин и дразнит Диму Млекова: чужое сумасшествие убеждает его в собственном здоровье. Когда Млеков теряет бдительность, Фейгин достает из своей тумбочки, которую ему разрешают, в отличие от всех больных, у которых нет тумбочек, потому что в тумбочку легко что-то спрятать – при этом, конечно, всегда можно проверить, что спрятано, но это лишний труд, к которому персонал не склонен.
Фейгин спросил меня:
– Что же это за такой Народный Фронт, если туда берут психов?
– Психов не окончательных, – поправил я. – На то он и Народный, психи разве не народ?
– Резонно. Но если я сойду с ума, я автоматически буду считаться выбывшим?
– Полагаю, нет. Это навсегда.
– Или до первых выборов! – ехидно заметил слушавший нас Бушлак, человек довольно грубый.
Фейгин тут же насторожился. Он ведь чурался всего, что могло показаться и другим, и ему самому признаками сумасшествия. Он забеспокоился, не будет ли считаться то, что он записался в Народный Фронт, признаком сумасшествия, поэтому сначала отказался. Но тут же задался вопросом, не будет ли считаться признаком сумасшествия то, что он отказался от Народного Фронта? И поспешно выразил согласие. Но тут же засомневался, не будет ли считаться вступление признаком болезни? И отказался. Но тут же опять спросил меня и себя, не сочтут ли сумасшествием невступление? После часа таких разговоров у меня голова пошла кругом и я сказал:
– Скорее, признаком сумасшествия выглядит то, что Вы никак не можете решить. Нормальные люди все решают сразу и быстро.
– Я решил! – тут же выкрикнул он, даже побледнев от страха.
– Что решили?
– Все, что нужно.
– Вступить?
– Да!
– Ну и слава богу!
Фейгин тут же навострил уши:
– А чего это Вы про Бога? Быть верующим что, нормально, да?
– Вообще-то в последнее время это считается близко к норме. Государство верующих любит, основываясь на том, что верующие склонны считать, что всякая власть от Бога. Они не думают о том, что, когда придет время выбирать между Богом и Властью, верующие выберут Бога.
– Нет, но все-таки это ближе к норме или нет?
– Ближе.
– Тогда верую! – истово выкрикнул Фейгин и перекрестился.
Через день я увидел странную картину: Фейгин с утра молился на картонную иконку, которую ему принесла любимая женщина, потом бежал совершать омовение, возвращался, вставал коленями на пол и падал ниц перед восходящим в зарешеченном окне солнцем, бормоча: «Аллах акбар!» После этого он и вовсе ложился на пол, распростерши руки, взывая: «Слушай, Израиль: Господь Бог наш, Господь един есть! И люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим и всей душой твоей, и всеми силами твоими!»
Врачи уже начали совещаться по его поводу, но я не беспокоился: в какого бы бога он ни верил, главное, что он теперь боец Народного Фронта. Да и зря врачи беспокоятся: отмолившись, Фейгин ведет себя вполне нормально – достает из тумбочки армейские погоны со звездочками, один майорский, с одной звездой, второй полковничий, с двумя, и пугает до дрожи бедного Млекова. Тот весь трясется, готовый грохнуться в обморок, и просит: «Не надо, господин майор-полковник!» Фейгину нравится, когда его так называют, и он, подурачившись полчасика, перестает.
11. Этот пункт я мысленно зачеркнул и сейчас объясню почему. Если Фейгин уверовал во всех богов сразу, то ехидный и грубый человек Петр Бушлак не верит ни во что, в этом и состоит его помешательство. Дома он не верил, что жена ему не изменяет, что дети ходят в школу, а не ошиваются по улицам, что в магазинах продают еду, а не суррогаты, что его работа ремонтника автомобилей нужна: «Если водитель дурак, то чини не чини – все равно гробанется!». Он не верил новостям в телевизоре, своим начальникам и хозяевам, служащим в банке, где жена уговорила его взять кредит, что, по-моему, служит как раз признаком вменяемости. Но не верить в элементарные вещи – что деньги, даваемые ему за работу, именно деньги, а не фантики, как он их называл, что жена ластится, а сама хочет отравить, и даже в то, что Земля крутится вокруг Солнца («Для дураков придумано!»), – это уже чересчур. Поэтому его лечат, а он продолжает не верить. Не верит, что чай с сахаром (и это близко к истине), что каша с маслом сливочным, а не машинным (вряд ли, но не исключено), что врачи действительно хотят его вылечить.
