– А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то ледяная. Полчаса, час – да и высосет все тепло.
Он молчал. Думал.
– Хочешь жить сам и сына спасти?
– Мне уже не жить… – бесцветным голосом сказал монах.
– Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?
– Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет… – прошептал тюремщик.
– На мое место попадешь? – понял я.
Надсмотрщик размышлял.
– Тебе решать, – сказал я. – Мне все одно. Так и так в бега уйду. Получится – хвала Сестре, схватят – живым не дамся. От тебя одно зависит, что с тобой и твоим сынком станет.
– Мне не жить… – вяло сказал надзиратель.
– А ты до этого жил? – почти весело спросил я. Вроде и торопиться мне надо было… но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться над поверженным врагом.
Монах посмотрел мне в глаза и вдруг кивнул:
– Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор.
Все желание издеваться над ним пропало.
– Объясни, как бежать отсюда, – сказал я. – Тогда сток открою, будет жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю – и все.
– Разве ты моим словам поверишь? – тяжело спросил монах. – Да и объяснить это… ночи не хватит.
– Тогда прощай, – сказал я. Потянулся за кляпом.
– Про сток ты наврал, – неожиданно сказал монах. – Знаю, что наврал, глаза тебя выдают. Жив мой сын?
Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно…
– Живой он, – признался я.
– Убей его, душегуб.
– Что? – Едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой за такие речи.
– Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына волков кормить. Видно… видно, понял, что я пьян. Или над тобой поглумиться решил. Найдут его в камере, меня здесь… все поймут. Меня в монастырь на севере, за недосмотр. Его – в камере и оставят. Лучше убей его, Ильмар-вор. Пусть этот грех на мне будет.
– Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зиндан упечь? – Я не поверил своим ушам.
– Он не малец, он святой брат, как все мы…
Вот уж не было печали!
Когда бежишь, когда дерешься – тут все едино. И если б пацан шею сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная, что мальчонка сгниет заживо в каменном мешке!
– Не смогу убить, рука не поднимется, – прошептал я. – Вор я, а не душегуб! Понимаешь? Вор!
Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, а не от ударов моей дубинки…
– Как тебя звать? – спросил я.
– Йенс.
– Йенс, я развяжу тебе ноги. Доведу до камеры. Прыгнешь туда. Подашь мне сына. Его я оставлю здесь, на койке. Объяснишь ему… что сказать, чтобы на нем вины не числили.
Монах смотрел на меня с растерянным недоумением. Потом спросил:
– Зачем тебе это?
– Да затем, что не душегуб я!
– В шкафу пол двойной, – помолчав, произнес Йенс. – Подними доску, под ней тайник. Там нож есть и немного железа. Нож плохой, и монет немного… но тебе все равно сгодятся.
– Спасибо, – теперь растерялся я.
– Не благодари. Я тебя об одном прошу… когда схватят тебя – заколись. А то на пытке расскажешь, как все взаправду было.
– Уверен, что схватят?
– Уверен, – коротко сказал надсмотрщик. – Снимай с ног веревки.
Через пару минут мы уже подходили обратно к моей камере. Йенс шел впереди, чуть покачиваясь, вряд ли от похмелья, скорее от моих ударов дубинкой. Я шел следом, с ножом в одной руке и дубинкой в другой. Когда мы остановились над люком, пацан радостно замычал, дергаясь на опилках. Видно, решил, что его отважный отец душегуба скрутил да и ведет обратно. А как увидел, что на самом деле я с оружием, затих.
– Не поднимешь на меня руки? – спросил я монаха. Тот посмотрел вниз, в вонючую темную дыру, кивнул:
– Не подниму.
– Нет уж, святой брат. Клянись! Сестрой-Покровительницей, Искупителем, верой своей клянись! Что не попытаешься мне вреда причинить или в камеру обратно спихнуть!
– Клянусь, что не причиню тебе вреда и в камеру не брошу. Искупителем и Сестрой его клянусь тебе в том, Ильмар.
Теперь у него и голос стал мертвым, как раньше глаза. И то сказать, он сейчас смотрел в камеру, где теперь ему придется жизнь доживать.
– Хорошо, – сказал я. Рассек ножом веревку на руках, отступил на шаг, готовый ко всякой беде. Йенс медленно растер запястья. Посмотрел на меня, спросил:
– А откуда ты знаешь, может, я время тяну, ужасами тебя пугаю? А сейчас придет сменщик, да и конец тебе?
– Тогда это судьба, – сказал я. – Только не зря же Сестра сказала: «Не знаешь как поступить, поступай по-доброму».
Йенс скривился в странной улыбке. И прыгнул вниз.
Я подошел к люку. Подождал, пока надсмотрщик развяжет ревущего пацана, вытрет ему сопли и отвесит оплеуху. Сказал:
– Давай, подавай наверх.
– Подожди! – резко отозвался Йенс. Заговорил с сыном, тихо и быстро что-то ему объясняя. Один раз пацан попробовал вякнуть что-то поперек, получил затрещину и стих. Потом, подхватив мальчишку под мышки, Йенс подошел к люку. Поднял пацана на вытянутых руках.
Тот еще брыкался, сволочь! Не хотел, видишь ли, свободу из рук душегуба принимать!
Пришлось тоже подзатыльник для успокоения применить. Крепко держа мальчишку за руку, я сказал:
– Ну что, Йенс. Не держи зла. Прощай.
– Схватят тебя… – произнес монах. И вдруг посмотрел на меня с какой-то искоркой жизни. – Хочешь выведу?
– Не желаешь тут гнить? – спросил я. – А с чего мне тебе верить?
– Не с чего.
Несколько секунд колебался я, проклиная себя за нерешительность. В одном Йенс прав – даже в одеждах монаха трудно выбраться из Урбиса. Не знаю я здешних порядков, приветствий, даже дороги не знаю.
– Привязывай! – Я протянул пацану веревку. – Йенс! Выдержит тебя веревка – твое счастье.
Сопя и снова хныкая, мальчишка привязал веревку. Плохо привязал, скользящим узлом. Я покачал головой, но вмешиваться не стал.
Йенс осторожно взялся за веревку. Посмотрел вверх. Глотнул – качнулся под кожей кадык. И стал взбираться. Быстро, рывком.
Узел все-таки выдержал, а вот веревка затрещала. В последний миг Йенс успел выбросить руку, уцепился за решетку, повис. Решетка накренилась, медленно опускаясь в люк. Пацан взвыл, схватил отца за запястье, попытался потянуть.
– Уйди… – прохрипел тюремщик. – Уйди, дурак!
