– Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется долго читать.
Глава XIII
Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице, а Бэзил Холлуорд шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени. От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.
На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол и, вынув из кармана ключ, вставил его в замочную скважину.
– Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? – спросил он, понизив голос.
– Да.
– Отлично. – Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном: – Вы – единственный человек, имеющий право знать обо мне все. Вы и не подозреваете, Бэзил, какую большую роль сыграли в моей жизни.
Он поднял лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттуда повеяло холодом, от струи воздуха огонь в лампе вспыхнул на миг густо-оранжевым светом. Дориан дрожал.
– Закройте дверь! – шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампу на стол.
Холлуорд в недоумении оглядывал комнату. Видно было, что здесь уже много лет никто не жил. Вылинявший фламандский гобелен, какая-то занавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф, да еще стол и стул – вот и все, что в ней находилось. Пока Дориан зажигал огарок свечи на каминной полке, Холлуорд успел заметить, что все здесь покрыто густой пылью, а ковер дырявый. За панелью быстро пробежала мышь. В комнате стоял сырой запах плесени.
– Значит, вы полагаете, Бэзил, что один только Бог видит душу человека? Снимите это покрывало, и вы увидите мою душу.
В голосе его звучала холодная горечь.
– Вы сошли с ума, Дориан. Или ломаете комедию? – буркнул Холлуорд, нахмурившись.
– Не хотите? Ну, так я сам это сделаю. – Дориан сорвал покрывало с железного прута и бросил его на пол.
Крик ужаса вырвался у художника, когда он в полумраке увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица было что-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь это лицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила его дивную красоту. В поредевших волосах еще блестело золото, чувственные губы были по-прежнему алы. Бессмысленные глаза пропойцы сохранили в себе что-то от прежней чудесной синевы, и не совсем еще исчезли благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной шеи… Да, это Дориан. Но кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто узнавал свою работу, да и рама была та самая, заказанная по его рисунку. Догадка эта казалась чудовищно невероятной, но на Бэзила напал страх. Схватив горящую свечу, он поднес ее к картине. В левом углу стояла его подпись, выведенная киноварью, длинными красными буквами.
Но этот портрет – мерзкая карикатура, подлое, бессовестное издевательство! Никогда он, Холлуорд, этого не писал…
И все-таки перед ним стоял тот самый портрет его работы. Он его узнал – и в то же мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в его жилах. Его картина! Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?
Холлуорд обернулся к Дориану и посмотрел на него как безумный. Губы его судорожно дергались, пересохший язык не слушался, и он не мог выговорить ни слова. Он провел рукой по лбу – лоб был влажен от липкого пота.
А Дориан стоял, прислонясь к каминной полке, и наблюдал за ним с тем сосредоточенным выражением, какое бывает у людей, увлеченных игрой великого артиста. Ни горя, ни радости не выражало его лицо – только напряженный интерес зрителя. И, пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынул цветок из петлицы и нюхал его или делал вид, что нюхает.
– Что же это? – вскрикнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса – так резко и странно он прозвучал.
– Много лет назад, когда я был еще почти мальчик, – сказал Дориан Грей, смяв цветок в руке, – мы встретились, и вы тогда льстили мне, вы научили меня гордиться моей красотой. Потом вы меня познакомили с вашим другом, и он объяснил мне, какой чудесный дар – молодость, а вы написали с меня портрет, который открыл мне великую силу красоты. И в миг безумия, – я и сейчас еще не знаю, сожалеть мне об этом или нет, – я высказал желание… или, пожалуй, это была молитва…
– Помню! Ох, как хорошо я это помню! Но не может быть… Нет, это ваша фантазия. Портрет стоит в сырой комнате, и в полотно проникла плесень. Или, может быть, в красках, которыми я писал, оказалось какое-то едкое минеральное вещество… Да, да! А то, что вы вообразили, невозможно.
– Ах, разве есть в мире что-нибудь невозможное? – пробормотал Дориан, подойдя к окну и припав лбом к холодному запотевшему стеклу.
– Вы же говорили мне, что уничтожили портрет!
– Это неправда. Он уничтожил меня.
– Не могу поверить, что это моя картина.
– А разве вы не узнаете в ней свой идеал? – спросил Дориан с горечью.
– Мой идеал, как вы это называете…
– Нет, это вы меня так называли!
– Так что же? Тут не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я видел в вас идеал, какого никогда больше не встречу в жизни. А это – лицо сатира.
– Это – лицо моей души.
– Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..
– Каждый из нас носит в себе и ад и небо, Бэзил! – воскликнул Дориан в бурном порыве отчаяния.
Холлуорд снова повернулся к портрету и долго смотрел на него.
– Так вот что вы сделали со своей жизнью! Боже, если это правда, то вы, наверное, еще хуже, чем думают ваши враги!
Он поднес свечу к портрету и стал внимательно его рассматривать. Полотно на вид было нетронуто, осталось таким, каким вышло из его рук. Очевидно, ужасная порча проникла изнутри. Под влиянием какой-то неестественно напряженной скрытой жизни портрета проказа порока постепенно разъедала его. Это было страшнее, чем разложение тела в сырой могиле.
Рука Холлуорда так тряслась, что свеча выпала из подсвечника и потрескивала на полу. Он потушил ее каблуком и, тяжело опустившись на расшатанный стул, стоявший у стола, закрыл лицо руками.
– Дориан, Дориан, какой урок, какой страшный урок!
Ответа не было, от окна донеслись только рыдания Дориана.
– Молитесь, Дориан, молитесь! Как это нас учили молиться в детстве? «Не введи нас во искушение… Отпусти нам грехи наши… Очисти нас от скверны…» Помолимся вместе! Молитва, подсказанная вам тщеславием, была услышана. Будет услышана и молитва раскаяния.
Я слишком боготворил вас – и за это наказан. Вы тоже слишком любили себя. Оба мы наказаны.
Дориан медленно обернулся к Холлуорду и посмотрел на него полными слез глазами.
– Поздно молиться, Бэзил, – с трудом выговорил он.
– Нет, никогда не поздно, Дориан. Станем на колени и постараемся припомнить слова какой-нибудь молитвы… Кажется, в Писании где-то сказано: «Хотя бы грехи ваши были как кровь, я сделаю их белыми как снег».
