Спустились они с хребта, высмотрели ручей, что бежал по распадку вроде бы в нужную сторону, и в тот же час за топоры, ушкуи ладить, а Феофил – крест, дабы утвердить его на горе. Инок проворнее оказался, вытесал из цельного дерева балку в три сажени, прирубил к ней саженную крестовину и, могучий малый, взвалил себе на плечи да понес на самую высокую гору. Весь день и ночь забирался, ровно Христос на муках, но подмоги не принял, исполняя урок свой, в одиночку поднял на вершину и там утвердил. Да еще каменный курган насыпал у подножия, чтоб ветром не повалило. Спустился вдохновленный и ватаге сказал:
– Отныне сия гора будет зваться гора Сион!
С Рапеев встречь солнцу стекало множество речек, но не всякая могла оказаться попутной, ибо никто не ведал, куда они текут и где она, Томь-река. Сыскать же надежного проводника во глубине чужих земель, среди инородцев, считалось делом трудным, но воевода ушкуйников и прежде был везуч, а на Рапеях и вовсе удачей окрылился, когда явился слепой старец. Он с горы, на коей теперь крест стоял, спустился, вышел к ушкуйникам и будто бы наблюдает, как те топорами машут. В руках посох, правда деревянный, на ногах сапоги, но кожаные, одежда хоть и ветхая, да прикрывает тело. Ватажникам-то было невдомек, кто перед ними и как сей незрячий человек ходит по землям в одиночку, без поводыря, но Опрята как глянул на него, так сразу и подумалось – чудин! Белый, и бельма на глазах, вот только шерсти на нем нет, так могла вытереться от старости либо слинять: прошлогодняя спала, а зимняя еще не наросла, ведь месяц листопад. И на лицо бел, но тоже можно сыскать причину – солнцем выбелило, ровно холст, ветром выдубило...
Очень уж хотелось воеводе отыскать кого-нито из чудского племени.
Тем часом Феофил пришел и тоже воззрился на старца, но исподтишка. Опрята его спрашивает, дескать, похож ли он на чудина? Инок и сам никогда не видывал, а знал лишь по сказкам ушкуйника, у них побывавшего, и потому стал испытывать. Сначала крестным знамением его осенил – стоит старец, опершись на посох, и даже слепым своим глазом не моргнул. Тогда инок железный крест из-за опояски достал и поднес к нему, но и от этого старец не дрогнул, а глянул взором незрячим и будто бы усмехнулся.
– Не боится животворящего креста, – заключил. – Знать, не чудин. Будь он из ихнего племени, враз бы затрепетал.
– Давно не видывал я ушкуйников в сих местах, – однако же вымолвил старец на русском языке. – Пожалуй, ваших так лет четыре ста будет...
Опряте сделалось знобко, ибо вспомнил он ушкуйника, что доживал свои дни в хоромах Анисия и который будто бы ходил в ватаге Соловья Булавы, о коем былины пели. Ужели и впрямь перед ними столь древний старик? И хоть люди не живут столько, да ведь в чужих неведомых землях всякое возможно. Что, ежели поп не угадал и это впрямь чудин – из могилы своей выкопался и на Рапеи пришел, на собор? Червонного золота личины на нем, правда, нет, так и снять мог, серебряный посох истереть в пути. Вон одежды как обветшали, ровно сито светятся...
– Ты кто будешь, старче? – спросил осторожно. – И как имя тебе?
– Хозяин сей горы, – отвечает вполне дружелюбно. – А именем Урал.
– Что же делаешь на горе?
– Да много у меня забот, – признался старец. – Солнечные чертоги стерегу. Полуденный час отбиваю, обе полы времени совокупляю, утро и вечер. Да еще быка своего пасу.
Воевода не уразумел его причудливую речь, однако спросил:
– Есть ли ордынцы близ твоей горы?
– А им в мои пределы пути нет, далекой стороной обходят. Одни только ушкуйники ко мне и заглядывают. Да и то не часто, но непременно свой знак оставят.
– И какой же оставили знак? – насторожился Опрята.
Встреча с ватагой будто бы даже взбодрила его, ибо говорил он с веселым добродушием.
– Даров мне не принесли, не поклонились. А некого деревянного болвана поставили, именем Перун. Так притомился я от грозы небесной. Молнии били, покуда идол не сотлел. А ныне и вы подобным же образом идете. Чести мне не воздали, а знак свой воздвигли. Ушкуйники, одно слово. Спалить, что ли, вздумали, огнем пожечь мою гору?
– Сие есть крест животворящий, – объяснил Феофил. – От него благодать исходит на весь здешний край.
– Не знаю, что по-вашему благодать, но пожаров теперь не избегнуть, – однако же преспокойно заключил старец. – Ибо сие есть знак огня, и метят им те места, где хотят пожоги сотворить.
– У вас, может, сие знак огня, – возразил ему инок. – А у нас, в Руси, знак веры христианской. Ты, старче, не смей свергать. Пусть стоит на Рапеях, отныне и навеки.
Урал сутулыми своими плечами пожал.
– Да я сюда не свергать приставлен – полдень стеречь, а знаки ваши сами изветшают да сотлеют, когда придет срок. Скажите мне лучше, ушкуйники лихие, куда ныне-то путь держите? Ужели снова на чудь белоглазую исполчились?
Воевода на миг оцепенел, однако же намерений своих ничем выдавать не стал и вздумал исподволь попытать старца.
– Про чудь мы и не слыхали, – говорит так, как они с Анисием условились. – И не ведаем, как прошлая ватага за Рапеи хаживала. Разве возможно человеку смертному помнить, что творилось четыре ста лет тому? Мы по иной нужде идем.
– И прошлая, и позапрошлая ходила, – вздохнул Урал. – Все мыслят сей народ позорить. Да вот недолга, коль зорят, то назад уж никто не возвращается. Верно, доныне в горах рыщут да чудь ищут. В Тартар дорога только в одну сторону открывается, а обратной нет.
Тут и Феофил дрогнул и чуть крест железный из рук не выронил. Воевода же, напротив, уверенность обрел.
– Не постращать ли нас вздумал, старче? Коль ордынцы ходят туда-сюда, знать, и мы пройдем!
– Пройдете, – согласился тот. – Ежели не станете чуди искать да их могилы тревожить.
Опрята дыхание затаил и вкупе с ними мысли свои, дабы чем-либо не выдать себя. А старец между тем позрел, как ватажники ушкуи свои конопатят да смолят, и вдруг говорит:
– Коль скажете, куда чалите да зачем, бывалого человека с вами пошлю, дорогу указать. Но за это дары мне на гору вознесете. Пусть каждый по одному камню поднимет.
А они с Баловнем условились на подобный случай, что говорить.
– Чалим мы на Томь-реку, новой землицы поискать. От ордынцев в Руси житья не стало, вот и вздумалось уйти с родами своими за Рапеи, дабы не испоганили их нечистые кочевники. Дары же за нас воздадут те, кто нашим следом пойдет.
Недосуг было ватаге нелепую его волю исполнять, камни в гору заносить. Да и не свычно им, ушкуйникам, дары воздавать, когда им самим воздавали, и ежели нет, то силой отнимали, что по нраву придется.
– Добро ли, свои земли супостату оставлять? – спросил Урал. – А ну я бросил бы свою гору? Полуденного времени не стало бы, и утро обратилось в вечер.
– Вот соберемся с силами в Тартаре, воротимся и изгоним.
– Даров мне не воздал, да еще и солгал, – вдруг уверенно заявил старец. – А потому не получишь вожатого. И быть по сему, яко солгал еси.
