– Почему же умирающим?
– Чтобы они уходили с этим чувством и не завидовали живущим.
– Какая поэзия! – Бард зачарованно улыбался. – Так и просится в строчку... Только при чем здесь неуемное желание лезть в земные недра?
Софья Ивановна в тот миг была самой счастливой бабушкой.
– Юношеские страсти! Если Радан будет работать в шахте или на руднике, то сможет изредка встречаться с Каритой.
– Где? Под землей?!
– Ну да! Потому что она слепнет на ярком солнце, но зато хорошо видит в полной темноте. Все чудины так. А Радан не боится света, потому что у него отец – земной и солнечный. От них у чуди рождаются альбиносы. Правда, им совсем нельзя загорать...
– Что-то я теряю нить, – пожаловался Алан. – Вы сейчас говорите об отце Родиона? То есть про своего старшего сына?
– Конечно, про Никиту...
– Как же такое возможно? Всех накрыло, а он...
– Потому и говорят, чудом...
И тут Софья Ивановна пересказала Алану то, что Никита ей поведал, как спаслись.
Они с Витей Крутовым давно вздумали сходить в заброшенную выработку, где когда-то лошади стояли, – будто бы коногоны старые часто там видели огни, во тьму убегающие. И еще, бывало, спустятся на смену, а у слепых коней на гривах косички заплетены, хвосты расчесаны, и сами они чем-то встревожены, сторожат уши во тьму и ржут тоскливо. Так вот улучили они момент, когда на участке энергию отключили, самоспасатели на комбайн повесили – это чтоб все думали, что они где-то рядом, а сами прихватили лом и пошли в старую лаву. А она, когда-то крепкая и надежная, теперь уже опасной стала, на деревянных стойках, потому выработку эту давно обрушить хотели, по технике безопасности не положено, однако там еще какое-то оборудование оставалось, конные вагонетки, которые все хотели поднять и в музей сдать. Невзирая на предупреждение, что вход воспрещен, взломали они дверь, пошли по штреку, и оба почуяли, вроде головы кружатся и слегка покачивает – верный признак повышенной нормы газа, вентиляции-то там нет никакой. Но они решили, это старый навоз перепревает и выделяет сероводород. Им надо было бы вернуться и тревогу поднимать, но другой случай когда еще подвернется? Пробрались они в лаву, нашли конские стойла, фонари выключили и затаились.
И скоро слышат, впрямь кто-то идет, вода под чьей-то ногой хлюпнула, потом словно кованые копыта по камням зацокали. Старые шахтеры говорили, это души лошадей бродят, но ведь их никогда под землей не ковали. Сидят, замерли, от предощущения неведомого мороз спины щекочет...
В это время и произошел взрыв, огнем дохнуло и пожар начался. Волна до конюшни докатилась в одно мгновение, поскольку лава эта по прямой линии от взрыва была. Штрек не нарушило, но старая деревянная крепь выработки не выдержала: вышибло несколько стоек, стронулась кровля и пошла ломать и давить лес – треск волной пошел, щепки, как снарядные осколки, летят. Никита помнил, что нырнул к стойке у стены, обнял ее и сознание потерял.
А очнулся, перед ним полуобнаженная девица сидит на корточках и держит зеркало у лица. Он сначала решил, она так проверяет, дышит он или нет, но она говорит:
– Посмотрись в зеркало!
Никита и посмотрелся, да ничего толком не увидел, разве что глаза свои побелевшие да зубы. А что еще у шахтера в темноте светится? Девица же эта говорит: мол, пойдем, теперь ты мой муж. А зовут меня Тея, дескать, я чудского рода. Она держала над головой что-то вроде светильника, напоминающего бра: желтая чаша, словно зеркало отполированная, и посередине кристалл, из которого лунный свет льется. И тогда лишь Никита сообразил, отчего фонарь на каске разбился и погас, а все видно.
– Он ведь на этой чудинке Тее женился, – сообщила будто бы по секрету Софья Ивановна. – Поэтому они внука моего назвали Раданом, значит, рожденным от человека солнца. Вот он и хочет стать горным инженером, чтоб восстановить штольню в горе Кайбынь.
– Ничего не понимаю, – признался бард, смущенно улыбаясь. – А при чем здесь Кайбынь?
– Там штольня была, – терпеливо объяснила она. – Когда-то Николай, мой муж, возил туда ребят, в разведку. У них что-то вроде игры было... Но ее взорвали. А чудины там выходили, чтобы на солнце смотреть. Раз в год, и только в какой-то особый день и час, когда луч света попадал в штольню. И очи у них просветлялись. Теперь уже много лет живут в темноте, без солнечного света. Так вот Никита привел Радана с наказом – снова ее открыть.
Бард встряхнулся, однако не согнал с себя задумчивого оцепенения.
– А откуда привел? В смысле, где Радан до этого жил?
– С родителями, под Таштаголом.
– В каком поселке? Чугунаш, Шерегеш, Спасск? Я там все знаю.
– Нет, под самим Таштаголом...
– В горах, что ли? В лесу?
– Под горами где-то...
Ощущение невесомости у Алана вмиг пропало.
– То есть как – под горами?
– В земных недрах, очень глубоко, – проговорила она осторожно. – Я знаю, вы в это поверите, потому и говорю... Глеб даже такой мысли не допускает. Но вас послушает. Попробуйте ему растолковать. Он ведь должен помнить, как ходил с отцом в эту штольню. Как там заблудился, а его вывела девочка, чудинка...
Он вскочил и зажал руками уши.
– Вот откуда эти голоса! – воскликнул сдавленно. – Они же доносятся из-под земли! А я думал, там только мертвые... И слышу голоса мертвецов... О боги, как же причудлив мир! Вот что я искал! Где Глеб Николаевич? Я должен ему сказать! Я ему растолкую!
В это время на улице внезапно хлынул дождь, косой, сильный и слепой, потому что одновременно светило солнце. И не просто шуршал, как обычный, а звенел и четко выстукивал мелодию Последнего тремоло.
Причем шел этот дождь только над усадьбой Софьи Ивановны, а сразу же за ее палисадником было сухо и пыльно...
– Это Родя огород поливает, – обыденно пояснила она и затворила распахнутое окно...
12
Обернулся Опрята и ослеп, ибо перед ним оказалась дева, красы невиданной, слепящей, так взор привлекающей, что уж более ничего иного глаз неймет. Белые долгие волосы по плечам стекают, ровно молоко, и земли достают, и она в сии космы тело свое обнаженное прячет, как в плащ, и сквозь него светятся золотистые, смуглые перси, и стан ее тонкий проступает, словно из тумана. Бедра лишь прикрыты парчою серебротканой, да на ногах сапожки золоченые. А в очах звездное небо отражается и тоже некое белесое сияние льется, уста же алые и между губ приоткрытых зубов перламутр и дыхание обжигающие.
– Как же имя тебе, дева? – спросил воевода, весь свой ушкуйский дух утратив, ибо по правилу ватажники всё, что по нраву придется, считали добычей и брали себе, не спросясь, в том числе и женщин.
– Имя мое – Кия, – отвечает чудинка. – Я старшая дочь в своем роду.
