Расплатился Анисий, да послал в Тартар, на Томьреку своих скороходов, чтоб вызнали, где ватага и отчего к сроку не возвратилась. В том, что жива она и не сгинула, купец не сомневался, ибо не иголкой была в стогу сена, и случись распря какая с ордынцами либо туземцами, весть бы уже трижды долетела. Опрята воевода дерзкий, и ушкуйники у него лихие: сотворись какая смертельная битва за Рапеями, лет на сто вперед память бы о себе оставили. Тут же с разных сторон долетают слухи, один одного нелепей, мол, гуляла по Тартару ватага великая, с огнем и мечом от самых гор прошла, могилы попалила и раскопала, так что покойники из земли ныне сами восстают и проклятия шлют вослед. Даже от ордынцев молва пришла, дескать, в полунощную сторону невесть откуда змей явился огнедышащий, по рекам плывет, на многие версты извиваясь, да палит все на своем пути. Кипчаков, которые под ханскую власть не пошли, разорил и пожег, а чудь белоглазую по Томи-реке, никому не приступную, на ее чародейство невзирая, в недра гор законопатил. И сам, пожрав все чудское добро, серебро и злато, ныне лег на ее земле, свернулся в великий круг и дремлет.
Убежали лазутчики-скороходы по пути ватаги да и тоже сгинули на полтора года. Анисий не на шутку встревожился: хоть за этими по следу иных посылай, но тут из трех ушедших один кое-как вернулся – в рваные звериные шкуры одет, весь больной, убогий и глаза горят, ровно у безумца. Поведал он, что отыскал ватагу в Тартаре, но не на Томи-реке, а в горах, в чудской земле. Слухи отчасти верные были, прошли ушкуйники реками и сухопутьем, оставив за собой много могил разрытых, пожарища и всюду, где шли, кресты ставили, которые и доныне стоят на высоких местах. А с огнем шли, дабы чудские заклятья снять с курганов, да оказалось, теми же дорогами уже проходили и прошлые новгородские ватаги, и кыргызы, и все могилы грабили, добывая сокровища. И потому Опрята повел ушкуйников в самую середину чудской земли, куда еще никто не ходил. Но угодил он сам под чары жрицы именем Кия, бросил свою ватагу и теперь, очарованный, рыщет по горам в одиночестве. А ватага, воеводу таким образом утратив, сама оказалась под заклятьем чудским – попала в круг, колдунами ей очерченный. И, хоть разума не потеряла, как Опрята, все еще мыслит добыть чудских сокровищ, которые где-то совсем рядом, но порвать незримый поганый оберег не может ни инок Феофил, который ныне ушкуйникам отцом стал, ни его крест честной. Вот и бродит она уж который год да, боярина проклиная, грозится покарать его смертью лютой. И если не пойти на выручку, то ватага так там и останется на веки вечные.
Уцелевший лазутчик тоже не раз подвержен был чародейству, покуда ходил, и в заколдованном круге побывал, чудские девки его искушали, поганым зельем поили, да не поддался он всецело чарам, лишь опаленный ими вышел. А мог бы и вовсе без всякого вреда их заклятья и проклятья преодолеть, коль Господь бы сразу надоумил, как от них сберечься – в очи их манящие, зеленые, не смотреть, речей завлекающих не слушать и питья из рук их, ласковых да коварных, не принимать.
Тем самым озадачил и в тяжкие раздумья поверг скороход купца: то ли выручать идти ватагу вкупе с очарованным отступником да, взявши добычу, назад бежать из Тартара, то ли уж стерпеть убытки великие, не зариться на несметные сокровища да уйти восвояси. И пожалуй, поразмыслив еще, побоялся бы потерять, что имеет, и возвернулся в Новгород, но тут князь нарочного прислал, с депешей и устным наказом. Де-мол, есть за Опрятой и ватагой его еще один долг великий: тайный договор был с ним, который неисполненным остался, но время вышло, и посему исполнить его след, не откладывая. И ежели он, Анисий, не сыщет означенного воеводу и не напомнит ему о слове, князю данном, и воевода не сподобится повести ватагу этим же годом куда договаривались, то князь вынужден будет срядить иную ватагу и отправить. А для похода сего надобно много снаряжения, оружия и запасов всяческих, кои Опрята обязался из казны не брать и добыть самому. Но раз Анисий ныне отвечает по долгам за воеводу, то обязан и за сей долг ответить имуществом своим. Поэтому ежели Опрята не выступит летом, то он, князь, вынужден будет забрать в казну все купеческие лавки с товаром, конюшню с лошадьми, кузни и стрельню, оставив нетронутыми лишь хоромы.
Причем, сообщая о договоренном походе, князь и словом не обмолвился, куда сей поход и супротив кого. Однако Анисий давно уж выведал – сарай ордынский позорить в низовьях Волги.
То есть нещадно грабил его новгородский князь! Будь купец тем часом в Новгороде, сумел бы договориться, подкупить его и отвести беду от своего имущества. Сидя же в пермской землице, никак не защититься, вернешься, а все имение позорено и в казне состоит! И жаловаться некому, ибо вече давно не суще, вечевой колокол на церковь повесили, и вечевые старцы поумирали и уж в тлен обратились. Как тут ни суди и ряди, путь один – за Рапеи самому идти с малой ватажкой и ушкуйников из-под чар чудских выводить.
Вот уж не чаял купец обратно к своему прежнему ремеслу возвращаться, да заставила нужда. Снарядил он три десятка своих людей, половина из коих холопы, знавшие, как засапожником горбушку хлеба отрезать, обрядил в ушкуйников, велел головы и бороды сбрить. Сам во главе встал, взял вожатым лазутчика, в чудских землях побывавшего, и, помолясь, пустился Опрятиным путем, крестами отмеченным.
Тут и вкусил сполна последствий, воеводой за собою оставленных.
Перевалили они Рапеи пешим ходом, встали в истоке реки, чтоб ушкуи изладить, только взялись за топоры, как спустился с горы некий старец и говорит:
– Перед вами ушкуйники проходили, сказали, дары мне воздадут те, кто позади нас идет. Покуда не поднимете по одному камню за каждого из них да по одному за себя, не поплывут ваши ушкуи.
– Полно тебе, старче, – ответил ему Анисий. – Недосуг нам потехи с тобой чинить. Путь у нас далек. Ежели повеселить нас желаешь, садись, сказы сказывай. Медную монету получишь.
– Ну, воля ваша, – будто бы уступил тот и длинной десницей в полунощную сторону махнул. – Испытайте слово мое.
И пошел на свою гору, посохом пристукивая.
Едва скрылся, как дохнуло таким студеным ветром, что река льдом покрылась и снег повалил густо – белого свету не видать. Зима-зимой, хотя только что полые весенние воды плескались, в дорогу манили, и солнце по небосклону ходит, как в студеный месяц. День так постояла ватажка, парусиной укрывшись, другой – огня не развести, гаснет пламя, а сугробы уж по пояс наросли, как есть чародейской силой вызванные, и мороз уж деревья дерет. Глядь, старец снова идет, в волчьем тулупе нараспашку, голова непокрытая заиндевела, а на ногах коты, из бобровой шерсти валянные. Жарко ему, должно, когда как ушкуйники зуб на зуб не попадают. Накинулись бы да побили его булавами, но оторопь берет перед силой нечистой.
– Каково мое слово? – спрашивает. – Не откроется вам путь, покуда не воздадите даров. В моей земле все по моим обычаям сотворяется.
Покорились ему ватажники и принялись камни в гору носить и там складывать, за себя, и за ватагу Опряты, а у старца все сосчитаны. Целая седьмица миновала, прежде чем последний втащили. Тут и снег стаял, и река вскрылась, полноводней, чем прежде. Зареклись более ушкуйники по своему нраву поступать, изладили ушкуи и пошли в Тартар, ожидая, какую напасть на пути оставил, какую еще ловушку насторожил им воевода.
