…вдруг тормоза взвизгнули, машина резко затормозила перед
красным светофором. Если бы не пристегнутые ремни, я бы мог стукнуться головой
о ветровое стекло. Это, несомненно, был перекресток Кировской и Бульварного
кольца, но какая странная пустота открылась передо мной на том месте, где я
привык видеть Водопьяный переулок. Его не было. Он исчез, этот Водопьяный
переулок. Он просто больше не существовал. Он исчез вместе со всеми домами,
составлявшими его. Как будто их всех вырезали из тела города. Исчезла
библиотека имени Тургенева. Исчезла булочная. Исчезла междугородная
переговорная. Открылась непомерно большая площадь – пустота, с которой трудно
было примириться. Пустота казалась мне незаконной, противоестественной, как то
непонятное, незнакомое пространство, которое иногда приходится преодолевать во
сне: все вокруг знакомо, но вместе с тем совсем незнакомо и не знаешь, куда
надо идти, чтобы вернуться домой, и ты забыл, где твой дом, в каком направлении
надо идти, и ты идешь одновременно по разным направлениям, но каждый раз
оказываешься все дальше и дальше от дома, а между тем ты отлично знаешь, что
твой дом где-то совсем рядом, рукой подать, он есть, существует, но его не
видно, он как бы в другом измерении.
Реконструкция знакомого перекрестка была сродни выпадению из
памяти. В Москве уже стали выпадать целые кварталы. Выпала добрая половина
перекрестка, к которому издавна тяготел тот особый старомосковский мир поэтов и
художников, куда меня случайно занесло в первый же день пребывания в Москве и
долго потом держало в плену.
Пока мы стояли у красного светофора, пропуская поперечный
транспорт, я все никак не мог смириться с мыслью, что Водопьяного переулка
больше не существует.
Не существует дома, где проходила большая часть жизни
Командора в той странной нигилистической семье, где он был третий и где
помещался штаб лефов, гонявших чаи с вареньем и пирожными, покупавшимися отнюдь
не в Моссельпроме, который они рекламировали, а у частников – известных еще с
дореволюционного времени кондитеров Бартельса с Чистых прудов и Дюваля, угол
Машкова переулка.
Не существует и входной двери, ведущей с грязноватой
лестницы в их интеллигентное логово со стеллажами, набитыми книгами, и с большим
чайным столом, покрытым камчатной скатертью.
Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперек
автографами разных именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу, среди
которых какая-то коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновым
карандашом общеизвестный стихотворный пасквиль.
Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвы
следующими скупыми словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и даже
однажды сказал: «Язык мой гол».
«Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон».
Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где
принужден был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в
многокорпусном доходном, перенаселенном доме, в коммунальной квартире у него
была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленым
камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене
вырезанная из журнала и прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой
трибуне, подавшегося всем корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.
Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был
главнокомандующим Левым фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:
«…а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?»
Здесь он не писал «нигде кроме, как в Моссельпроме» и «товарищи
девочки, товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики», подаваемые теоретиками
из Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма классовой борьбы, чуть
ли не как революционная пропаганда нового мира и ниспровержение старого, от
которого «нами оставляются только папиросы „Ира"».
Здесь он написал:
«…я себя под Лениным чищу».
Здесь же он поставил и точку в своем конце.
И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора на
пустынной ночной Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянским
проездом, переименованным в проезд Серова.
К перекрестку Мясницкая – Бульварное кольцо тяготело
несколько зданий, ныне исторических.
Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центре
Москвы, откуда отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны от
белокаменной, первопрестольной, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошлом
Школа ваяния и зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана,
Коровина.
Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскими
живописцами, своими сверстниками.
Здесь обитал художник Л. Пастернак и рос его сын, который,
вспоминая свою юность, впоследствии написал:
«Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья… Звон у
Флора и Лавра сливается с шарканьем ног… Раздается звонок, голоса приближаются:
Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!»
Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровую
колокольню, как бы прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крыла
Вхутемаса. Церковка эта вдруг на моих глазах исчезла, превратилась в дощатый
барак бетонного завода Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементной
пыли.
Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин
в китайском стиле, выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух
китайцев у входа. Он существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы
ощущаете колониальный запах молотого кофе и чая.
…А потом уже не помню что…
…во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой
через длинную темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких
кирпичных нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых
художников. Здесь же в нетопленой комнате существовал как некое допотопное
животное – мамонт! – великий поэт, председатель земного шара, будетлянин,
странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы
на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого
порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой
эту наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди.
Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такими
же, как он сам, нищими поклонниками, прозелитами, он жил в своей запущенной
комнате.
