Следующим за Мыльниковым в Харитоньевский выходил Машков
переулрк. Здесь в высоком, многоквартирном, богатом доме, предреволюционной постройки
в несколько скандинавском стиле, что было тогда модно, в барских апартаментах
Екатерины Павловны Пешковой, жены Максима Горького, в самый разгар гражданской
войны, отвлекшись на часок от своих дел, Ленин слушал «Аппассионату» Бетховена,
опустив голову на руку и полузакрыв узкие глаза – весь отдавшийся во власть
музыки, тревожившей и вместе с тем усыплявшей воображение.
Вероятно, очень много выпало из моей памяти.
Запомнилось, как однажды по Харитоньевскому переулку ехал
старомодно высокий открытый автомобиль и на заднем сиденье среди каких-то
полувоенных заметно возвышалась худая фигура Максима Горького, с любопытством
посматривавшего вокруг. Он был в своей общеизвестной шляпе. Из его пшеничных
солдатских усов над бритым подбородком торчал мундштук с дымящейся египетской
сигареткой.
Великий пролетарский писатель только что вернулся на родину
после долгого пребывания в Сорренто и, пережив волнение и восторг всенародной
встречи на площади Белорусско-Балтийского вокзала, уже став национальным героем,
ехал к себе домой, на старую квартиру в Машков переулок.
Лицо и руки его были оранжевыми от итальянского загара.
Обо многом мог бы еще поведать – и, надеюсь, поведает в этом
сочинении – перекресток Мясницкой и Бульварного кольца, по которому, рассыпая
из-под колес искры, катились провинциальные вагончики трамвая буквы А, в
просторечии «Аннушки».
Но лучше всего запомнился мне Телеграфный переулок,
выходивший рядом с Наркомпросом на Чистые пруды, которые в ту пору я считал как
бы своей вотчиной.
Телеграфный переулок впадал в Кривоколенный. В
Кривоколенном, в этом самом изломанном, длиннейшем и нелепейшем переулке во
всей Москве, помещалась редакция первого советского толстого журнала «Красная
новь», основанного по совету самого Ленина. Туда часто захаживали почти все
писатели тогдашней Москвы.
Захаживал, вернее забегал, также и я.
И вот однажды по дороге в редакцию в Телеграфном переулке я
и познакомился с наиболее опасным соперником Командора, широкоизвестным поэтом
– буду его называть с маленькой буквы королевичем, – который за несколько лет
до этого сам предсказал свою славу:
«Разбуди меня утром рано, засвети в нашей горнице свет.
Говорят, что я скоро стану знаменитый русский поэт».
Он не ошибся, он стал знаменитым русским поэтом.
Я еще с ним ни разу не встречался. Со всеми знаменитыми я
уже познакомился, со многими подружился, с некоторыми сошелся на ты. А с
королевичем – нет. Он был в своей легендарной заграничной поездке вместе с
прославленной на весь мир американской балериной-босоножкой, которая была в
восхищении от русской революции и выбегала на сцену московского Большого театра
в красной тунике, с развернутым красным знаменем, исполняя под звуки оркестра
свой знаменитый танец «Интернационал». У нее в Москве в особняке на Пречистенке
была студия молоденьких балерин-босоножек, и ее слава была безгранична. Она как
бы олицетворяла собой вторжение советских революционных идей в мир увядающего
западного искусства.
В области балета она была новатором. Луначарский был от нее
в восторге. Станиславский тоже.
Бурный роман королевича с великой американкой на фоне
пуританизма первых лет революции воспринимался в московском обществе как
скандал, что усугубилось разницей лет между молодым королевичем и босоножкой
бальзаковского возраста. В своем молодом мире московской богемы она
воспринималась чуть ли не как старуха. Между тем люди, ее знавшие, говорили,
что она была необыкновенно хороша и выглядела гораздо моложе своих лет, слегка
по-англосакски курносенькая, с пышными волосами, божественно сложенная.
Так или иначе, она влюбила в себя рязанского поэта, сама в
него влюбилась без памяти, и они улетели за границу из Москвы на дюралевом
«юнкерсе» немецкой фирмы «Люфтганза». Потом они совершили турне по Европе и
Америке.
Один из больших остряков того времени пустил по этому поводу
эпиграмму, написанную в нарочито архаической форме александрийского
шестистопника:
«Такого-то куда вознес аэроплан? В Афины древние, к
развалинам Дункан».
Это было забавно, но несправедливо. Она была далеко не
развалина, а еще хоть куда!
Изредка доносились слухи о скандалах, которые время от
времени учинял русский поэт в Париже, Берлине, Нью-Йорке, о публичных драках с
эксцентричной американкой, что создало на западе громадную рекламу бесшабашному
крестьянскому сыну, рубахе-парню, красавцу и драчуну с загадочной славянской
душой.
Можно себе представить, до каких размеров вырастали эти
слухи в Москве, еще с грибоедовских времен сохранившей славу первой сплетницы
матушки России.
Но вот королевич окончательно разодрался со своей босоножкой
и в один прекрасный день снова появился в Москве – «как денди лондонский,
одет».
Все во мне вздрогнуло: это он!
А рядом с ним шел очень маленький, ростом с мальчика, с
маленьким носиком, с крупными передними зубами, по-детски выступающими из
улыбающихся губ, с добрыми, умными, немного лукавыми, лучистыми глазами молодой
человек. Он был в скромном москвошвеевском костюме, впрочем при галстуке,
простоватый на вид, да себе на уме. Так называемый человек из народа, с которым
я уже был хорошо знаком и которого сердечно любил за мягкий характер и чудные
стихи раннего революционного периода, истинно пролетарские, без подделки;
поэзия чистой воды: яркая, весенняя, как бы вечно первомайская.
«Мой отец простой водопроводчик, ну а мне судьба сулила
петь. Мой отец над сетью труб хлопочет, я стихов вызваниваю сеть».
Вот как писал этот поэт – сын водопроводчика из Немецкой
слободы:
«Живей, рубанок, шибче шаркай, шушукай, пой за верстаком,
чеши тесину сталью жаркой, стальным и жарким гребешком… И вот сегодня шум
свиванья, и ты, кудрявясь второпях, взвиваешь теплые воспоминанья о тех
возлюбленных кудрях»…
Как видите, он уже не только был искушен в ассонансах,
внутренних рифмах, звуковых повторах, но и позволял себе разбивать
четырехстопный ямб инородной строчкой, что показывало его знакомство не только
с обязательным Пушкиным, но также с Тютчевым и даже Андреем Белым.
Окинувши нас обоих лучезарным взглядом, он не без некоторой
торжественности сказал:
– Познакомьтесь.
