На горизонте, за подмосковными лесами нам уже блеснула на
солнце звезда золотого купола Христа Спасителя и две тени – ее и моя, –
сидевшие на ступенях храма, а за нами величественно возвышалась массивная
бронзовая дверь.
Она прижалась ко мне так доверчиво, так печально. Она
положила на мое плечо свою голову в самодельной шелковой шляпке с большими
полями на проволочном каркасе. Шляпа мешала и ей и мне: она не позволяла нам
поцеловаться. Почему-то ей не пришло в голову снять и положить шляпу на гранитные
ступени.
Мы не спали почти целые сутки, навсегда прощались и все
никак не могли оторваться друг от друга. Нам казалось невероятным, что мы уже
никогда не увидимся. В этот мучительно длинный летний день мы любили друг друга
сильнее, чем за все время нашего знакомства. Казалось, мы не сможем прожить и
одного дня друг без друга. И в то же время мы знали, что между нами навсегда
все кончено.
Какая же страшная сила разлучила нас?
Не знаю. Не знал ни тогда, ни теперь, когда пишу эти строки.
Она тоже не знала. И никогда не узнает, потому что ее уже давно нет на свете.
Никто не знал. Это было вмешательство в человеческую жизнь роковой силы как бы
извне, не подвластной ни человеческой логике, ни простым человеческим чувствам.
Нами владел рок. Мы были жертвами судьбы.
Мы старались как могли отдалить минуту разлуки. Держась за
руки, как играющие дети, мы ходили по городу, садились в трамваи, ехали
куда-то, пили чай в трактирах, сидели на деревянных скамейках вокзалов,
заходили на дневные сеансы кинематографов, смотрели картины, ничего не понимая,
кроме того, что скоро будем навеки разлучны.
Каким-то образом мы очутились в самый разгар палящего дня
этого московского, как сказал бы щелкунчик – буддийского, лета в Сокольническом
запущенном парке, в самой глуши леса, в безлюдье, лежа в высокой траве, в
бурьяне, пожелтевшем от зноя, среди поникших ромашек, по которым ползали
муравьи, трудолюбиво выполняя свою работу.
Она сняла и отбросила в сторону, шляпу, портившую ее
прелестное круглое личико восемнадцатилетней девушки. Лежа на спине, она
неподвижно смотрела невинными глазами в небо. Совсем девочка, прилежная
школьница с немного выдающимся кувшинчиком нижней губы, что придавало выражению
ее милого, мягко сточенного лица, неуловимо похожего на лицо старшего брата,
нечто насмешливое, но не ироническое, а скорее светящееся умным юмором,
свойственным интеллигентным южным семьям, выписывающим «Новый Сатирикон» и
любящим Лескова и Гоголя.
Я подсунул руку под ее нежную шею. Она полуоткрыла жаркие
губы, как бы прося напиться: над нами парами летали некрасивые московские
бабочки. И я не знаю, как бы сложилась в дальнейшем наша жизнь, если бы вдруг
мимо нас, с трудом пробираясь по плечи в траве, под звуки барабана не прошел
маленький отряд пионеров в белых рубашках и красных галстуках.
Мы отпрянули друг от друга.
И когда пионеры скрылись в зарослях Сокольнического леса, мы
поняли, что бессильны противостоять той злой таинственной силе, которая не
хотела, чтобы мы навсегда принадлежали друг другу.
Она поправила щелкнувшую подвязку, надела шляпу, села.
А знойный день все продолжался и продолжался, переходил в
вечер, потом в душную ночь с зарницами, и мы ходили по Москве, по ее Садовому
кольцу, которое в то время было еще действительно садовым, так как сплошь
состояло из садиков перед маленькими домиками, потом по Бульварному кольцу,
мимо Пушкина, Тимирязева с голубем на голове, мимо Гоголя, потонувшего в своей
бронзовой шинели, потом по древним переулкам, мимо особняков Сивцева Вражка и
Собачьей площадки, иногда целовались, плакали, пока наконец не очутились возле
храма Христа Спасителя и сели, измученные, на его гранитные ступени, еще не
остывшие после дневной жары, прижались друг к другу, немного вздремнули…
Близился рассвет. Город был пуст и мертв. Только где-то
очень далеко и очень высоко слышался звук невидимого самолета, и мне
показалось, что уже произошла непоправимая катастрофа, началась всемирная война
и город вокруг нас был уже умерщвлен какими-то бесшумными химическими или
физическими средствами, что нас – ни ее, ни меня – уже нет в живых, наши души
отлетели и только остались два неподвижных тела, прижавшихся друг к другу в
вечном сне на гранитной лестнице мертвого храма, лишенного божества, хотя мертвый
золотой купол в лучах только что взошедшего мертвого солнца все еще продолжал
жарко сиять над вымершей Москвой, над вымершими лесами Подмосковья, тот самый
легендарный купол храма Христа Спасителя, который мы с птицеловом уже видели из
окна международного вагона.
Легко представить то удовольствие, с которым я, считая себя
старым москвичом, показывал приезжему провинциалу все достопримечательности
столицы молодого Советского государства.
Сломивши сопротивление птицелова, я повел его сначала на
Сухаревку, где купил ему более или менее приличные ботинки на картонной подошве
– изделие известных кимрских сапожников,– – а потом повел на Тверскую и чуть ли
не насильно втолкнул в магазин готового платья, откуда птицелов вышел в
темноватом костюме с длинноватыми брюками.
Мне удалось заставить его постричься в парикмахерской,
вымыть голову шампунем, и он ходил со мной по Москве сравнительно прилично
одетый, стуча по тротуарам новыми ботинками.
Я водил его по редакциям, знакомил с известными поэтами и
писателями, щеголяя перед моим еще мало известным в Москве другом своей
причастностью к литературной жизни столицы.
Птицелов был молчалив, исподлобья посматривал по сторонам,
многозначительно тряс головой, как бы поддакивая и желая сказать:
«Так-так… Да, да… очень хорошо… Прекрасно… Посмотрим,
посмотрим»…
Впрочем, он принадлежал к тем счастливчикам, которым не
приходится гоняться за славой. Слава сама гонялась за ними.
Я и глазом не успел моргнуть, как имя птицелова громко
прозвучало на московском Парнасе. Молва о нем покатилась широкой волной. И моя
слабенькая известность сразу же померкла рядом со славой птицелова.
Однако когда мы сидели на потертой бронзовой цепи возле
памятника Пушкину и сочиняли сонеты, молва о птицелове еще не дошла до ушей
знаменитого королевича.
Беседа наша была душевной. Королевич, ничуть не кичась своей
всероссийской известностью, по-дружески делился с нами, как теперь принято
выражаться, творческими планами и жаловался на свою судьбу, заставившую его,
простого деревенского паренька, жить в городе, лишь во сне мечтая о родной
рязанской деревне.
