– Журнала не будет, – сказал Ингулов.
– Да, но ведь какое название! – воскликнул я.
– Вот именно, – сказал Ингулов.
– Странно, – сказал я, когда мы спускались по мраморной
зашарканной лестнице.
Синеглазый нежно, но грустно назвал меня моим уменьшительным
именем, укоризненно покачал головой и заметил:
– Ай-яй-яй! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тоже
хорош. Поддался иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике «Ревизоре», а
лучше пойдем к нам есть борщ. Вы, наверное, голодный? – участливо спросил он.
Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина и
нами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она
деликатно и незаметно подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа,
безалаберных холостяков.
Об этих трудных минутах написал привезенный мною в Москву
птицелов:
«…и пылкие буквы МСПО расцветают сами собой над этой
оголтелой жратвой (рычи, желудочный сок!)… и голод сжимает скулы мои, и зудом
ноет в зубах, и маленькой мышью по горлу вниз падает в пищевод… и я содрогаюсь
от скрипа костей, от мышьей возни хвоста, от медного запаха смолы, заливающего
гортань… И на что мне божественный слух совы, различающий крови звон? И на что
мне сердце, стучащее в лад шагам и стихам моим! Лишь поет нищета у моих дверей,
лишь в печурке юлит огонь, лишь иссякла свеча – и луна плывет в замерзающем
стекле»…
Это было, конечно, написано птицеловом со свойственной ему
гиперболичностью.
У нас дело до таких ужасов голода не доходило. Однако…
Однако…
Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую
Татьяну Николаевну, ее наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного
самовара, который мне выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухне
вместе с приехавшей на зимние каникулы из Киева к своему старшему брату
молоденькой курсисткой, которая, как и ее брат, тоже была синеглазой,
синеглазкой.
Мы вместе, путаясь холодными руками, засовывали пучок
пылающих лучин в самовар: из наставленной трубы валил зеленый дым, вызывавший у
нас веселые слезы, а сквозняк нес по ногам из-под кухонной двери. Голая
лампочка слабого накала свисала с темного потолка не ремонтировавшейся со
времен первой мировой войны квартиры в доме «Эльпит-рабкоммуна».
У синеглазого был настоящий большой письменный стол, как
полагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями,
газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки.
Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя,
даже, может быть, классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутой
сзади резинкой, что не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанных
шлепанцах.
На стене перед столом были наклеены разные курьезы из
иллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты
«Накануне» с переставленными буквами, так что получалось не «Накануне», а
«Нуненака».
В Москве находилась контора «Накануне», куда мы и сдавали
свои материалы, улетавшие в Берлин на дюралевом «юнкерсе» или «дорнье комет», а
потом тем же путем возьращавшиеся в Москву уже напечатанными в этой
сменовеховской газете.
Мы все подрабатывали в «Накануне», в особенности синеглазый,
имевший там большой успех и шедший, как говорится, «первым номером».
Описание отличного украинского борща и крепкого чая с
сахаром опускаю, хотя и должен отметить, что в отличие от всех нас чай
подавался синеглазому как главе семьи и крупному писателю в мельхиоровом
подстаканнике, а всем прочим просто так, в стаканах.
Иногда случалось, что борщ и чай не насыщали нас. Хотелось
еще чего-нибудь вкусненького, вроде твердой копченой московской колбасы с
горошинами черного перца, сардинок, сыра и стакана доброго вина. А денег,
конечно, не было. Тогда происходило следующее: синеглазого и меня отправляли на
промысел. Складывали последние копейки. Выходило рубля три. В лучшем случае
пять. И с этими новыми, надежными рублями, пришедшими на смену бумажным
миллионам и даже миллиардам военного коммунизма, называвшимися просто
«лимонами», мы должны были идти играть в рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы
червонец – могучую советскую Десятку, которая на мировой бирже котировалась
даже выше старого доброго английского фунта стерлингов: блистательный результат
недавно проведенной валютной ре-Формы.
Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, осенив себя
крестным знамением», отправлялись в ночь.
Современному читателю может показаться странным, даже
невероятным, что два советских гражданина запросто отправляются в казино играть
в рулетку. Но не забудьте, что ведь это был нэп, – и верьте не верьте! – в
столице молодого Советского государства, центре мировой революции, имелось два
игорных дома с рулеткой: одно казино в саду «Эрмитаж», другое на теперешней
площади Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, где
сейчас находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад «Аквариум», а тогда
был цирк и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жил
синеглазый.
Вот, братцы, какие дела!
Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайной
станцией и светящимися часами, под которыми назначались почти все любовные
свидания, в размытом свете качающихся электрических фонарей косо неслась
вьюжная ночь, цыганская московская ночь.
Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном валдайских
колокольчиков проносились, покрикивая на прохожих, как бы восставшие из небытия
дореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных парочек куда-то вдоль
Тверской, в Петровский парк, к «Яру», знаменитому еще с пушкинских времен
загородному ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами и пестрым крикливым
цыганским хором среди пальм и папоротников эстрады.
У подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:
– Пожа, пожа! А вот прокачу на резвой!…
Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизаций
гражданской войны, перебирали породистыми, точеными ножками, и были покрыты
гарусными синими сетками, с капором на голове, и скалились и косились на
прохожих, как злые красавицы.
Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двери
казино входили мутные фигуры игроков.
– Прямо-таки гофманиада! – сказал я.
– Не гофманиада, а пушкиниана, – пробурчал синеглазый, –
даже чайковщина. «Пиковая дама». Сцена у Лебяжьей канавки. «Уж полночь
близится, а Германа все нет»…
