Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она часто
произносила мое имя, даже звала меня к себе.
Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю,
что меня с ключиком связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой с
самого начала нам было предназначено стать вечными друзьями-соперниками или
даже влюбленными друг в друга врагами.
Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше
таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола.
Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и
не узнаю. Но, вероятно, он был прав.
…я забыл, что нахожусь в узкой переполненной аудитории
славянского отделения Сорбонны в Гран-Пале… Я видел в высоком французском окне
до пола вычурно-массивные многорукие фонари моста Александра Третьего и еще
голые конские каштаны с большими надутыми почками, как бы намазанными столярным
клеем, уже готовые лопнуть, но все еще не лопнувшие, так что я обманулся в
своих ожиданиях, хотя всем своим существом чувствовал присутствие вечной весны,
но она еще была скрыта от глаз в глубине почти черных столетних стволов, где
уже несомненно двигались весенние соки.
…громадные стеклянные куполообразные крыши Гран Пале, его
ужасный стиль девятнадцатого века, неистребимая память дурного вкуса Всемирной
парижской выставки…
Впрочем, в Северной Италии вечная весна тоже еще не
наступила, хотя вдоль шоссе по дороге из Милана в Равенну в отдаленном
альпийском тумане светилась пасхальная зелень равнины и в снежном дыхании
невидимой горной цепи слышался неуловимый запах рождающейся весны, несмотря на
то, что ряды фруктовых деревьев, пробегавших мимо нас, – цыплята-табака
шпалерных яблонь и распятия старых виноградных лоз – по-прежнему оставались
черными, лишенными малейших признаков зелени, и все же мне казалось, что я уже
вижу ее незримое присутствие.
Стоит ли описывать древние итальянские города-республики,
это дивное скопление покосившихся башен, кирпичных дворцов-крепостей,
окруженных рвами, по пятьсот залов в некоторых, со специальными пологими
лестницами для конницы, с мраморными и бронзовыми статуями владык, поэтов и
святых, с гранитными плитами площадей и железными украшениями колодцев и
фонтанов, с балконами, говорящими моему воображению о голубой лунной ночи и
шепоте девушки с распущенными волосами в маленькой, унизанной жемчугами
ренессанской шапочке.
Потемки древних храмов и базилик, где при зареве целых
снопов белоснежных свечей можно было с трудом разглядеть выпуклые девичьи лбы
мадонн со старообразными младенцами на руках, чьи головы напоминали скорее
головы епископов, чем веселых малюток…
Только один ключик сумел бы найти какой-нибудь единственный,
неотразимый метафорический ход, чтобы вместить в несколько строк впечатление
обо всем этом ренессансном великолепии, я же в бессилии кладу свою шариковую
ручку.
Мы промчались, прошуршали по безукоризненным бетонным
дорогам, мимо архитектурных бесценностей, как бы созданных для того, чтобы в
них играли Шекспира и ставили «Трех толстяков» ключика.
Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этого
следовало вернуться в Париж и на метро направления Венсенн – Нейи доехать на
колесах с дутыми шинами до площади Этуаль (ныне де Голль), где от высокой
Триумфальной арки с четырьмя пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющих
авеню.
Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда он
заставил своего Тибула идти по проволоке над площадью Звезды.
Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названное
Александром Блоком, уже приводило в трепет.
С юношеских лет я привык повторять магические строки:
«Все, что минутно, все, что бренно, похоронила ты в веках.
Ты как ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках».
О, как мне хотелось, отбросив от себя все, что минутно, все,
что бренно, уснуть самому у сонной вечности в руках и увидеть наяву, как передо
мною
«…далёко отступило море и розы оцепили вал, чтоб спящий в
гробе Теодорик о буре жизни не мечтал»…
Больше всего поражала нас, особенно ключика, неслыханная
магия строчки «и розы оцепили вал». Здесь присутствовала тайная звукопись,
соединение двух согласных «з» и «ц», как бы сцепленных между собой необъяснимым
образом. Сила этого сцепления между собою роз вокруг какого-то вала мучила меня
всю жизнь, и наконец я приближался к разгадке этой поэтической тайны.
Я увидел на земле нечто вроде купола, сложенного из диких
камней. Это и был склеп Теодорика, действительно окруженный земляным валом,
поросшим кустами еще не проснувшихся роз, цеплявшихся друг за друга своими
коралловыми шипами.
Вечная весна еще не наступила и здесь. Но, сцепленные в
некий громадный венок вокруг склепа Теодорика, они были готовы выпустить первые
почки. Местами они уже даже проклевывались.
Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей,
посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный
каменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего в гробе
Теодорика, что в первое мгновение замер как обворованный, Отсутствие Теодорика,
который не должен был мечтать о бурях жизни, а спать мертвым сном на дне своей
каменной колоды, – эти два исключающих друг друга отрицания с наглядной
очевидностью доказали мне, что семьдесят пять лет назад поэт, совершая
путешествие по Италии и посетив Равенну, по какой-то причине не вошел в
мавзолей Теодорика, ограничившись лишь видом роз, оцепивших вал, а Теодорика,
спящего для того, чтобы не мечтать о бурях жизни, изобрела его поэтическая
фантазия – неточность, за которую грех было бы упрекнуть художника-визионера.
Зато я понял, почему так чудесно вышло у Блока сцепление
роз.
Когда мы выходили из мавзолея и столетний старик сторож,
которого несомненно некогда видел и Блок, протянул нам руку за лирами, я
заметил по крайней мере десяток кошек со своими котятами, царапавших землю
возле плошки с молоком.
Старик любил кошек.
Очевидно, Блок видел кошек старика, который тогда еще не был
стариком, но уже любил окружать себя кошками.
Цепкие когти кошек и цепкие шипы роз вокруг мавзолея
Теодорика родили строчку «и розы оцепили вал».
