Ну а что касается моря, то оно действительно отступило
довольно далеко, километров на десять, если не больше, но, плоское и серое, оно
не представляло никакого интереса: дул холодный мартовский ветер, за
брекватором кипели белые волны Адриатики, на пристани стояли на стапелях яхты и
моторные боты, которые готовили к весенней навигации. И пахло масляной краской,
едким нитролаком, суриком, бензином. Только не рыбой.
На обратном пути мы посетили церковь святого Франциска,
снова попали в тьму и холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в
автомат монетку, и вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко
озарилась театральная картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав
пухлые ножки, лежал на коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со
шкатулками драгоценных даров, слева – коровы, быки, овцы, лошади, на небе
хвостатая комета. И все это вдруг задвигалось: волхвы и цари протянули маленькому
Христу свои золотые дары; коровы, быки, лошади потянули к нему головы с
раздутыми ноздрями, богородица с широко висящими рукавами синего платья нежно и
неторопливо движениями марионетки наклонилась толчками к малютке, а на заднем
плане два плотника все теми же марионеточными движениям уже тесали из бревен
крест и римский воин поднимал и опускал копье с губкой на острие. Это
повторилось раз десять и вдруг погасло, напомнив стихотворение, сочиненное
мулатом, кажется «Поклонение волхвов», где хвостатая звезда сравнивается со
снопом.
Ключик, – говорил я несколько дней спустя в старинном
миланском университете с внутренними дворами, зеленеющими сырыми газонами,
окруженными аркадами с витыми ренессансными мраморными колонками, студентам,
собравшимся в тесном классе славянского отделения, – ключик, – говорил я, – был
человеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглым
пятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочесть
на мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное время
Ришельевскую гимназию, в том числе великого русского художника Михаила Врубеля.
Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось
сиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем.
Он совсем не был зубрилой. Науки давались ему легко и
просто, на лету. Он был во всем гениален, даже в тригонометрии, а в латинском
языке превзошел самого латиниста. Он был начитан, интеллигентен, умен.
Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет на
характер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою
неполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста.
Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно часто
упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминал
ребенка.
При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной
красивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней
мере в юности.
Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать
свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном.
Сравнить ключика с Бетховеном – это все равно что сказать,
что соль похожа на соль.
В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии,
немного мешковатый, ключик был похож на слоненка: такой же широкий лоб, такие
же глубоко сидящие, почти детские глаза, ну а что касается хобота, то его не
было. Был утиный нос. Впрочем, это не очень бросалось в глаза и не портило
впечатления. Таким он и остался для меня на всю жизнь: слоненком. Ведь и любовь
может быть слоненком!
«Моя любовь к тебе сейчас – слоненок, родившийся в Берлине
иль Париже и топающий ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца. Не
предлагай ему французских булок, не предлагай ему кочней капустных, он может
съесть лишь дольку мандарина, кусочек сахара или конфету. Не плачь, о нежная,
что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни»…
Ну и так далее. Помните?
«Нет, пусть тебе приснится он под утро в парче и меди, в
страусовых перьях, как тот Великолепный, что когда-то нес к трепетному Риму
Ганнибала».
Я уверен, что именно таким – Великолепным – ключик сам себе
и снился: в страусовых перьях, на подступах к вечному Риму всемирной славы.
Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский
успех у женщин, вернее у девушек – курсисток и гимназисток, постоянных
посетительниц наших литературных вечеров. Они окружали его, щебетали, называли
уменьшительными именами, разве только не предлагали ему с розовых ладошек
дольку мандарина или конфетку. Они его обожали. У него завязывались мимолетные
платонические романчики – предмет наших постоянных насмешек.
Он давал своим возлюбленным красивые имена, так как имел
пристрастие к роскошным словам.
Так, например, одну хорошенькую юную буржуазку, носившую
ранней весной букетик фиалок, пришпиленный к воротнику кротовой шубки, ключик
называл Фиордализой.
– Я иду сегодня в Александровский парк на свиданье с
Фиордализой, – говорил он, слегка шепелявя, с польским акцентом.
Можно себе представить, как мы, его самые близкие друзья –
птицелов и я, – издевались над этой Фиордализой, хотя втайне и завидовали
ключику.
Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключик
вырос из литературы западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в
переводе Щепкиной-Куперник что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом
пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку».
Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся
ему строчки:
«Теперь он ламповщик в театре у Мольера».
Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран».
«…смотри, – по темным странам, среди миров, в полночной
полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле»…
Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради
этого слова было написано все стихотворение.
Потом настало время Метерлинка. Некоторое время ключик
носился с книгой, кажется Уолтера Патера, «Воображаемые портреты», очаровавшей
его своей раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также «Крестовым
походом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба. Всю жизнь ключик преклонялся
перед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира, что не мешало ему в то
же время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже даже
восхищаться песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона,
и совершенно напрасно. Странность, которую я до сих пор не могу объяснить.
Ключик упорно настаивал, что Вертинский – выдающийся поэт, в
доказательство чего приводил строчку: «Аллилуя, как синяя птица».
