Самое поразительное было то, что впоследствии сам неумолимый
Командор сказал мне как-то раз, что считает Вертинского большим поэтом, а
дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким.
Ключик опередил нас независимостью своих литературных
вкусов. Он никогда не подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному.
Увлекался ключик также и Уэллсом, которого считал не только
родоначальником целого громадного литературного направления, но также и великим
художником, несравненным изобразителем какой-то печально-волшебной Англии
начала двадцатого века, так не похожей на Англию Диккенса и вместе с тем на нее
похожей.
Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние
Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани»
с ее машиной времени.
Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика
Толстого и Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так
прочно слившихся в творчестве ключика.
Воздух, которым дышал ключик, всегда был перенасыщен поэзией
Блока. Впрочем, тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все.
Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного
и почти никем не признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина
удалось проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись
из деревни, где он жил репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал
мне новое стихотворение под названием «В степи», посвященное мне и написанное
«под Бунина».
«Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь
простор – румян и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый
туман» – ну и так далее.
Я был очень удивлен.
Это было скорее «под меня», чем «под Бунина», и, кажется,
ключик больше никогда не упражнялся в подобном роде, совершенно ему не
свойственном: его гений развивался по совсем другим законам.
Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский –
польский декадент, имевший в то время большой успех. «Под Пшибышевского» ключик
написал драму «Маленькое сердце», которую однажды и разыграли поклонники его
таланта на сцене местного музыкального училища. Я был помощником режиссера, и в
сцене, когда некий «золотоволосый Антек» должен был застрелиться от любви к
некой Ванде, я должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в
потолок. Но, конечно, мой револьвер дал осечку и некоторое время «золотоволосый
Антек» растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени
неуверенно прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер
как нарочно давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом
по доскам театрального пола. «Золотоволосый Антек», вздрогнув от неожиданности,
поспешил приложить бутафорский револьвер к сердцу и с некоторым опозданием упал
под стол, так что пьеса в конечном итоге закончилась благополучно, и публика
была в восторге, устроила ключику овацию, и он выходил несколько раз кланяться,
маленький, серенький, лобастенький слоненок, сияя славой, а я аккуратно дергал
за веревку, раздвигая и задвигая самодельный занавес.
Барышня, игравшая главную роль роковой женщины Ванды,
помнится мне, выходя на вызовы, на глазах у всех поцеловала ключику руку, что вызвало
во мне жгучую зависть. Барышня-гимназистка была очень хорошенькая.
«Черт возьми, везет же этому ключику! Что она в нем нашла,
интересно? Пьеска так себе, под Пшибышевского, декадентщина, а сам ключик
просто серый слоненок!»
Вообще взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь
привязывала нас друг к другу начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного
двигателя творчества, чем зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще
более могучая сила: любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена
или просто любовь неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в
сердце рубец на всю жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную
любовь. Чем опаснее нанесенная рана, тем гениальнее творения художника,
приводящие его в конце концов к самоуничтожению.
Я не хочу приводить примеры. Они слишком хорошо известны.
Однако надо иметь в виду, что самоуничтожение не всегда
самоубийство. Иногда оно принимает другие, более скрытые, но не менее ужасные
формы: дуэль Пушкина, уход Толстого из Ясной Поляны.
Переживши рядом с ключиком лучшую часть нашей жизни, я имел
возможность не только наблюдать, но и участвовать в постоянных изменениях его
гения, все время толкавшего его в пропасть.
Я был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда
рана оставила шрам и в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы
незримой для окружающих: ключик был скрытен и самолюбив; он ничем не выдал
своего отчаяния. Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из
«Идиота» с ее странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько
скуластым лицом мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой.
Он так и не нашел в жизни своею литературного идеала. В
жизни обычно все складывается вопреки мечтам.
Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не
семнадцатилетняя, веселая девушка, хорошенькая и голубоглазая. Откуда она
взялась, не имеет значения. Ее появление было предопределено.
Только что, более чем с двухлетним опозданием, у нас
окончательно установилась советская власть, и мы оказались в магнитном поле
победившей революции, так решительно изменившей всю нашу жизнь.
Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и
предрассудков старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже
моральных; мы опьянели от воздуха свободы: только права и никаких обязанностей.
Мы не капиталисты, не помещики, не фабриканты, не кулаки. Мы дети мелких
служащих, учителей, акцизных чиновников, ремесленников.
Мы – разночинцы.
Нам нечего терять, даже цепей, которых у нас тоже не было.
Революция открыла для нас неограниченные возможности.
Может быть, мы излишне идеализировали революцию, не понимая,
что и революция накладывает на человека обязательства, а полная, химически
чистая свобода настанет в мире еще не так-то скоро, лишь после того, когда на
земном шаре разрушится последнее государство и «все народы, распри позабыв, в
единую семью соединятся».
Но тогда нам казалось, что мы уже шагнули в этот отдаленный
мир всеобщего счастья.
