Некоторые из нас ушли из своих семейств и поселились в
отдельных комнатах по ордерам губжилотдела. Мы были ближе к Фурье, чем к
Марксу. Образовалась коммуна поэтов.
В реквизированном особняке при свете масляных и сальных
коптилок мы читали по вечерам стихи в то время как в темных переулках города,
лишенного электрического тока, возле некоторых домов останавливались автомобили
ЧК с погашенными фарами и над всем мертвым и черным городом светился лишь один
ярко горевший электричеством семиэтажный дом губчека, где решались судьбы
последних организаций, оставленных в подполье бежавшей из города
контрреволюцией, а утром на стенах домов и на афишных тумбах расклеивались
списки расстрелянных.
Я даже не заметил, с чего и как начался роман ключика.
Просто однажды рядом с ним появилась девушка, как нельзя более соответствующая
стихам из «Руслана и Людмилы»:
«…есть волшебницы другие, которых ненавижу я: улыбка, очи
голубые и голос милый – о друзья! Не верьте им: они лукавы! Страшитесь,
подражая мне, их упоительной отравы».
Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я
злоупотребляю цитатами. Но дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же
составной частью окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды,
реки, города, восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то
есть тем материалом, который писатель употребляет для постройки своих
произведений.
Для меня Пушкин – великое произведение природы вроде грозы,
бури, метели, летучей гряды облаков, лунной ночи, чувыканья соловьев, даже
чумы.
Я его цитирую, так же как цитирую множество других
прекрасных авторов и явлений природы.
Процитировал же Толстой предутреннюю летнюю луну, похожую на
кусок ртути. Именно на кусок. Хотя ртуть в обычных земных условиях существует
как шарик.
Так что примиритесь с этой моей манерой; почему же мне не
цитировать других в том случае, когда я сам не могу создать лучшего?
Итак:
«…улыбка, очи голубые и голос милый…»
Такова была подруга ключика – его первая любовь! – а то, что
«она лукава», выяснилось позже и нанесло ключику незаживающую рану, что
оставила неизгладимый след на всем его творчестве, сделала его гениальным и
привела в конце концов к медленному самоуничтожению. Это стало вполне ясно
только теперь, когда ключика уже давно не существует на свете и только его тень
неотступно следует за мною. Мне кажется, что я постиг еще не обнаруженную
трагедию ключика.
Ах, как они любили друг друга – ключик и его дружок,
дружочек, как он ее называл в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети,
крепко держащиеся за руки. Их любовь, не скрытая никакими условностями, была на
виду у всех, и мы не без зависти наблюдали за этой четой, окруженной облаком
счастья.
Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие,
молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг
поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и
списков расстрелянных. Они осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и
ключик, великий мастер слова, столь изобретательный в своих литературных
произведениях, ничего не мог придумать более оригинального, чем «дружочек,
друзик».
Он бесконечно спрашивал:
– Скажи, ведь ты мой верный дружок, дружочек, друзик?
На что она также, беспечно смеясь, отвечала:
– А ты ведь мой слоненок, слоник?
Никому в голову не могло прийти, что в это время у ключика в
семье разыгрывается драма. Считалось, что всякого рода семейные драмы ушли в
прошлое вместе со старым миром. Увы, это было не так.
Семья ключика собиралась уезжать в Польшу, провозглашенную
независимым государством. Поляки возвращались из России на родину. И вдруг
оказалось, что ключик решительно отказывается ехать с родителями. Несмотря на
то, что он всегда даже несколько преувеличенно гордился своим шляхетством, он
не захотел променять революционную Россию на панскую Польшу.
В упрямстве ключика его семья обвинила девушку, с которой
ключик не хотел расстаться. Мать ключика ее возненавидела и потребовала
разрыва. Ключик отказался. Властная полька, католичка, «полесская ведьма»
прокляла сына, променявшего Польшу на советскую девушку, с которой ключик даже
не был обвенчан или, в крайнем случае, зарегистрирован.
Произошла драматическая сцена между матерью и сыном, который
до этого случая был всегда почтительным и послушным. Но вдруг взбунтовался. В
нем заговорила материнская кровь. Нашла коса на камень.
Семья ключика уехала в Польшу. Ключик остался. Его любовь к
дружочку не изменила наших отношений. Но теперь нас уже было не двое, а трое.
Впрочем, когда нас перевели в Харьков на работу в Югросту для укрепления
пропагандистского сектора, дружочек на некоторое время осталась в Одессе, так
что самые тяжелые, голодные дни не испытала, но времена переменились и скоро
она перебралась к ключику в Харьков. Мы жили втроем, нанимая две комнаты на
углу Девичьей и Черноглазовской, прельстивших нас своими поэтическими
названиями.
Дела наши поправились. Мы прижились в чужом Харькове, уже
недурно зарабатывали, иногда вспоминая свой родной город и некоторые проказы
прежних дней, среди которых видное место занимала забавная история брака
дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени,
отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращенное название Мак.
Ему было лет сорок, что делало его в наших глазах стариком. Он был весьма
приличен, вежлив, усат, бородат и, я бы даже сказал, не лишен некоторой
приятности. Он был, что называется, вполне порядочный человек, вдовец с двумя
обручальными кольцами на пальце. Он был постоянным посетителем наших
поэтических вечеров, где и влюбился в дружочка.
Когда они успели договориться, неизвестно.
Но в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила
ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему.
Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя
прозрачные слезы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет
возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное
существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик
навсегда останется для нее самым светлым воспоминанием, самым-самым ее любимым
друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты.
Тогда я еще не читал роман аббата Прево и не понял, что
дружочек – разновидность Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь.
