Его поэзия в основном была грубо материальной, вещественной,
нарочито корявой, немузыкальной, временами даже косноязычной. Он умудрялся
создавать строчки шестистопного ямба без цезуры, так что тонический стих
превращался у него в архаическую силлабику Кантемира.
Но зато его картины были написаны не чахлой акварелью, а
густым рембрандтовским маслом.
Колченогий брал самый грубый, антипоэтический материал,
причем вовсе не старался его опоэтизировать. Наоборот. Он его еще более
огрублял. Эстетика его творчества состояла именно в полном отрицании эстетики.
Это сближало колченогого с Бодлером, взявшим, например, как материал для своего
стихотворения падаль.
На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые
впервые прочитал нам колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим
голосом из только что вышедшей книжки с программным названием «Плоть».
В этом стихотворении, называющемся «Предпасхальное»,
детально описывалось, как перед пасхой «в сарае, рыхлой шкурой мха покрытом»,
закалывают кабана и режут индюков к праздничному столу. Были блестяще описаны и
кабан, и индюки, и предстоящее пасхальное пиршество хозяина-помещика.
Там были такие строки, по-моему пророческие:
«…и кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им,
ужель весна хоть смутно подсказала, что ждет его холодный нож и дым?… Молчите,
твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет выть и
рыскать сукой гончей душа моя, ребенка-старичка»…
В этих ни на что не похожих, неуклюжих стихах мы вдруг
ощутили вечное отчаяние колченогого, предчувствие его неизбежного конца.
«Плоть» была страшная книга.
«Ну, застрелюсь. И это очень просто: нажать курок и выстрел
прогремит. И пуля виноградиной-наростом застрянет там, где позвонок торчит,… А
дальше что?… И вновь, теперь уже как падаль, – вновь распотрошенного и с липкой
течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой,
швырнут меня… Обиду стерла кровь, и ты, ты думаешь, по нем вздыхая, что я
приставлю дуло (я!) к виску?… О, безвозвратная! О, дорогая! Часы спешат, диктуя
жизнь: «ку-ку». А пальцы, корчась, тянутся к виску»…
Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его
наголо обритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке.
Я не буду цитировать еще более ужасных его стихотворений,
способных довести до сумасшествия.
Нет, колченогий был исчадием ада.
Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся
к нам с неба в черном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон,
отверженный богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не
мог искупить какой-то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали
отсечением руки, но он чувствовал, что рано или поздно за этой карой последует
другая, еще более страшная, последняя.
Недаром же он писал:
«Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло.
Градиной вихрь на церкви вышиб под самым куполом стекло. Как будто выхватив
проворно остроконечную звезду – метавший ледяные зерна, гудевший в небе на
лету. Овсы лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы,
коленца каждого стебля. Христос! Я знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью:
как смел пустить он градом в раму и тронуть скинию твою? Но мне – прости меня,
я болен, я богохульствую, я лгу – твоя раздробленная голень на каждом чудится
шагу».
Теперь, когда я пишу эти строки, колченогого никто не
помнит. Он забыт.
Но тогда он был известен только нам, тем, из которых остался
в живых, кажется, только я один.
В Харькове после смерти Блока, после исчезновения Гумилева,
после поволжского голода мы настолько сблизились с колченогим, что часто
проводили с ним ночи напролет, пили вино, читая друг другу стихи, – ключик,
дружочек и я, еще не отдавая себе отчета, чем все это может кончиться.
Я первый уехал в Москву.
И вот я уже стою в тесной редакционной комнате «Красной
нови» в Кривоколенном переулке и смотрю на стычку королевича и мулата.
Королевич во хмелю, мулат трезв и взбешен. А сын водопроводчика их разнимает и
уговаривает: ну что вы, товарищи…
Испуганная секретарша, спасая свои бумаги и прижимая их к
груди, не знала, куда ей бежать: прямо на улицу или укрыться в крошечной
каморке кабинета редактора Воронского, который сидел, согнувшись над своим
шведским бюро, черный, маленький, носатый, в очках, сам похожий на ворону, и
делал вид, что ничего не замечает, хотя «выясняли отношения» два знаменитых
поэта страны.
Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал
интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время
как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на
его лошадь, – с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными
пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в
скулу, что ему никак не удавалось.
Что между ними произошло?
Так я до сих пор и не знаю. В своих воспоминаниях мулат,
кажется, упомянул о своих отношениях с королевичем и сказал, что эти отношения
были крайне неровными: то они дружески сближались, то вдруг ненавидели друг
друга, доходя до драки.
По-видимому, я попал как раз на взрыв взаимной ненависти.
Не знаю, как мулат, но королевич всегда ненавидел мулата и
никогда с ним не сближался, по крайней мере при мне. А я дружил и с тем и с
другим, хотя с королевичем встречался гораздо чаще, почти ежедневно. Королевич
всегда брезгливо улыбался при упоминании имени мулата, не признавал его поэзии
и говорил мне:
– Ну подумай, какой он, к черту, поэт? Не понимаю, что ты в
нем находишь?
Я отмалчивался, потому что весь был во власти поэзии мулата,
а объяснить ее магическую силу не умел; да если бы и умел, то королевич все
равно бы ее не принял: слишком они были разные.
Поединок мулата с королевичем кончился вничью; общими
усилиями их разняли, и, закрутив вокруг горла кашне и нахлобучив кепку, которые
имели на нем какой-то заграничный вид, оскорбленный мулат покинул редакцию, а
королевич, из которого еще не вполне выветрился хмель, загнал меня в угол и
вдруг неожиданно стал просить помирить его с Командором.
