Может быть, он был мой самый настоящий, верный друг. Но он
был гораздо старше меня как по возрасту, так и по литературному положению, и
его дружба со мною имела скорее характер покровительства, что еще Пушкин назвал
«иль покровительства позор».
Самое удивительное, что я никак не могу написать его
словесный портрет. Ни одной заметной черточки. Не за что зацепиться: ну в
приличном осеннем пальто, ну с бритым, несколько старообразным сероватым лицом,
ну, может быть, советский служащий среднего ранга, кто угодно, но только не
поэт, а между тем все-таки что-то возвышенное, интеллигентное замечалось во
всей его повадке. А так – ни одной заметной черты: рост средний, глаза никакие,
нос обыкновенный, рот обыкновенный, подбородок обыкновенный. Даже странно, что
он был соратником Командора, одним из вождей Левого фронта. Ну, словом, не могу
его описать.
Складываю, как говорится, перо.
Помнится, в то утро королевич привел с собой какого-то
полудеревенского паренька, доморощенного стихотворца, одного из своих
многочисленных поклонников-приживал, страстно в него влюбленных.
Кто-нибудь из них повсюду таскался за королевичем, с
обожанием заглядывал ему в глаза, как верный пес, и все время канючил, прося
позволения прочитать свои стихотворения.
Королевич обращался с ними грубо и насмешливо, не стесняясь
в выражениях:
– Ну чего ты за мной ходишь? Может быть, ты воображаешь себя
замечательным талантом-самородком вроде Алексея Кольцова или Никитина? Так
можешь успокоиться: ты полная бездарность, твоими стихами можно только
подтираться, и то поцарапаешь задницу. Ну? Не пускай сопли и не рыдай. Москва
слезам не верит. Поворачивай лучше оглобли и возвращайся в деревню землю
пахать, вместо того чтобы тут гнить. Все равно ни черта из тебя не получится,
можешь мне поверить. Хоть, по крайней мере, не мелькай перед глазами, ступай в
угол и молчи в тряпочку. Тоже мне гений! Знаешь, сколько ты мне стоишь? И на
кой черт я тебя, дурака, пою-кормлю. Жалкий прихлебало!
В те годы развелось великое множество подражателей
королевичу, приезжавших из деревни в Москву за славой. Им казалось, что слава
королевича легкая, дешевая. Королевич их презирал, но все же ему льстило такое
поклонение.
Кажется, ни один из этих несчастных, свихнувшихся на
эфемерной литературной славе королевичевских эпигонов так и не выписался в
сколько-нибудь приличного поэта.
Все они сгинули после смерти своего божества. Иные из них по
примеру королевича наложили на себя руки.
Обиженный подражатель, утирая рукавом слезы, удалился.
Мы остались втроем – королевич, соратник и я. Королевич
подошел ко мне, обнял и со слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в
голосе, почти шепотом:
– Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю,
откуда взялась эта боль.
Он произносил слово «очень» как-то изломанно, со своим
странным акцентом. Выходило «ёчень, оёчень, иочень»…
Слова эти были сказаны так естественно, по-домашнему
жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть первые строки новой поэмы.
Потом он встал, прислонился к притолоке, полузакрыл свои
вдруг помутневшие глаза смертельно раненного человека, может быть даже
животного – оленя, – и своим особым, надсадным, со странным акцентом голосом
произнес:
– То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем, то ль,
как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь. Голова моя машет ушами, как
крыльями птица. Ей на шее ноги маячить больше невмочь. Черный человек, черный,
черный, черный человек на кровать ко мне садится, черный человек спать не дает
мне всю ночь.
Только тут мы поняли, что это начало поэмы.
«Черный человек» он произносил с особенным нажимом, еще
более ломая язык:
«Чьорный, чьорный, чьорный, человек, ч`лавик»…
Королевич вздрогнул и стал озираться, как бы увидев
невдалеке от себя ужасный призрак.
Поэма называлась «Черный человек».
– Черный человек водит пальем по мерзкой книге и, гнусавя
надо мной, как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то пройдохи и
забулдыги, нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, черный, черный…
Слезы текли по щекам королевича, когда он произносил слово
«черный» не через «ё», а через «о» – чорный, чорный, чорный, хотя это «о» было
как бы разбавлено мучительно тягучим «ё».
Чорный, чорный, чорный.
Что делало это слово еще более ужасным.
Это был какой-то страшный, адский вариант пушкинского
«…воспоминания безмолвно предо мной свой длинный развивают
свиток; и с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь
и горько слезы лью, но строк печальных не смываю».
Я уже упоминал, что Лев Толстой, читая это стихотворение,
всегда с особенным упорством и значением вместо «строк печальных» говорил
«строк постыдных».
Поэма королевича «Черный человек» была полна строк именно не
печальных, но постыдных, которых поэт не мог и не хотел смыть, уничтожить.
«…Не знаю, не помню, в одном селе, может в Калуге, а может в
Рязани, жил мальчик в простой крестьянской семье, желтоволосый, с голубыми
глазами… И вот стал он взрослым, к тому ж поэт, хоть и небольшой, но с
ухватистой силою, и какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной
девочкой и своею милою».
Королевич стоял, прислонясь к притолоке, и как бы
исповедовался перед нами, не жалея себя и выворачивая наизнанку свою душу.
Мы были потрясены.
Он продолжал:
– …Черный человек! Ты прескверный гость. Эта слава давно про
тебя разносится. Я взбешен, разъярен, и летит моя трость прямо к морде его, в
переносицу…
Королевич вдруг как-то отпрянул и сделал яростный выпад, как
будто бы и впрямь у него в руке была длинная острая трость с золотым
набалдашником.
Потом он долго молчал, поникнув головой. А затем почти
шепотом промолвил:
– …Месяц умер, синеет в окошко рассвет. Ах ты, ночь! Что ты,
ночь, на коверкала? Я в цилиндре стою. Никого со мной нет. Я один… И разбитое
зеркало…
Звездообразная трещина разбитого зеркала как бы прошла через
наши души. Какой неожиданный конец!
Оказывается, поэт сам как в горячечном бреду разговаривал со
своим двойником, вернее сам с собой.
